дышать, а то эти чёртовы мужские феромоны, гормоны, запах — и оглянуться не успеешь, как попадёшь в расставленные природой и производителями мужской парфюмерии ловушки. Она читала: запах — главное в привлекательности мужчины. А когда этот мужчина и так у тебя в подкорке, когда она вычёркивала его, вычёркивала, стирала, выводила, как пятно, а он всё равно там — опасно втройне.
Ирка набрала воздуха в грудь, словно собиралась нырнуть. Воскресенский поднял глаза.
— Ну если я прошёл, ты точно пролезешь, — решил он, что это манёвр со втягиванием живота, чтобы пролезть в дверь.
Переступил на неровном торосе, оступился и... всё испортил.
Ирка покачнулась, ткнулась в его грудь на вдохе.
— Держись! — машинально прижал он её к себе.
Чёрт! Он пах летом, которого так и не было у них одного на двоих. Горячим песком, бескрайним морем, ветром с запахом степных трав, дымом костра, затухающего на рассвете. Теплом, счастьем, домом. Мечтой, чтоб его, этого Воскресенского. Забытой мечтой.
— Я сама! — схватилась за дверь Ирка.
— Да, сама, конечно, сама, — неожиданно заинтересованно улыбнулся он.
И словно первый раз её увидел, проводил глазами. Как она протиснулась в салон, скользнула за руль, переползла на пассажирское место, поправила волосы.
— Что? — повернулась она.
— Ничего, — тряхнул он головой, будто прогоняя наваждение. Отвёл глаза. Завёл машину.
Закрыл дверь. Спрыгнул. Оглянулся.
— Слышь, парень, — услышала Ирка.
«Да чтоб тебя!» — выругалась она и приоткрыла окно.
И что чёртов старый гусь собрался ему сказать?
— Ты это, осторожнее с ней, — бросил дядя Вася на дорогу и раздавил ногой окурок.
— С кем? — не понял Воскресенский.
— Ну, с Иркой, — качнул тот головой в её сторону.
— В каком смысле? — уставился на него Воскресенский.
— Ну, шуры-муры там, все дела. Я понимаю, дело молодое, а она девка красивая.
Воскресенский обернулся. Ирка открыла бардачок, резко делая вид, что ищет аптечку. Нашла.
— А в чём дело? — удивил он.
Ирка снова уставилась в зеркало заднего вида.
— Ну… — замялся дядька.
— Что ну? — нетерпеливо хмыкнул Воскресенский.
— Ну, нельзя с ней, — крякнул тот.
— В каком смысле? — хохотнул Вадик.
Дядька многозначительно выбил из пачки ещё одну сигарету.
— У неё кто-то есть? — настаивал Воскресенский. — Ревнивый муж? Строгий отец с дробовиком? Может, влиятельный любовник? Вспыльчивый, подозрительный? На неё табу?
— Ну-у-у… — поскрёб тот щёку, напуская дыма и тумана. — Не то, чтобы табу.
— Да что не так?! — взмахнул руками Вадим.
— Да вэдьма она! — аж подпрыгнул Аббас. — Шайтан-баба! Не связывайся ты с нэй!
«Ах, ты… я твой дом труба шатал! — выдохнула Ирка. — Твой калитка тряс, огород топтал, кэпка на хрену вертел! Ах ты!..»
Она скрутила башку бутыльку с перекисью водорода.
— Я шайтан-баба? — перевернула на коленку флакон.
Рана зашипела, защипала, запузырилась. Ирка скривилась от боли, подняла голову.
— Ну не то, чтобы ведьма, — затянулся дядь Вася, поперхнулся, закашлялся. Сам себя постучал по груди. Опасливо обернулся. Увидел Ирку в зеркало заднего вида. Закашлялся сильнее.
Хрипло ответил Воскресенскому. Ирка едва расслышала, да и то, проявив не иначе как ведьмовские способности:
— Она вроде проклятия, что ли, или порчи. В общем, если неприятности не нужны, даже не смотри в её сторону, — резюмировал он.
Вот гад!
Воскресенский объяснений не потребовал. И не обернулся.
— Мнэ чуть магазин нэ спалила, — махнул рукой Аббас. — Сказала сожгу, он сам и загорэлся.
— А у меня сын из-за неё чуть не утонул. А теперь вон, — кивнул Есаулов на свой забор.
— А это, тоже она развалила? — показал Воскресенский на полусгнивший дом, готовый к сносу, с покосившейся крышей, пустыми глазницами окон.
— Нэ, это мой брат купил, автосэрвис дэлать.
— М-м-м… Я уж подумал тоже она, — усмехнулся Воскресенский.
— Зря ты смеёшься, — покачал головой дядька. — Родная бабка и та её ведьмин омут звала: заглянешь — и не воротишься. Такой затянет — не отпустит. Мой дурак чуть не утонул, а до сих пор по ней сохнет. Слава богу, хоть в армию забрали, может, там попустит, — перекрестился он. — Парнишку, что со школы за ней бегает, как приворожённый, не попустило вон. Но тот упрямый.
— Да, мой брат тожэ сказал: беда-баба, чума. Он, как её увидэл, тры дня болел. Неделя машина у её дома сидэл. Все цвэты завял…
Чтобы хрен у тебя завял! Сплетники!
Ирка демонстративно закрыла окно, не собираясь их больше слушать. Включила музыку. Сползла вниз по сиденью. Скрестила на груди руки.
Старый пень, собакам ссать! Как лентяя своего лопоухого ей сватать, так не порча. А как тот от ворот поворот получил, так сразу ведьма. Можно подумать, она его сына с баржи толкнула! Или караван-сарай этот цветочный подожгла. Или Петьку…
Но особенно обидно было за бабушку. Та ведь любя Ирку ведьмин омут называла, потому что гордилась внучкой, знала и характер Иркин непокорный, вольный — голыми руками не возьмёшь, и натуру скрытную — не прочтёшь, не разгадаешь. А эти — ведьма!
В средневековье им было хорошо: не дала — пошёл в церковь, сказал, что ведьма, сожгли суку. Но сейчас не Средние века. Впрочем, женщинам всегда тяжело. Красивым не прощают красоты, сильным — силу, счастливым — счастье. Женщинам вообще ничего не прощают.
Ирка захлопнула стоящую между сиденьями аптечку, сунула обратно в бардачок. Снова откинулась к спинке кресла, закрыла глаза.
Большой новый седан убаюкивающе гудел мотором. Из динамиков ритмично бухало «Бум!Бум! Бум!». От печки шло благословенное тепло. Время приближалось к полуночи. Пожалуй, Ирка бы осталась в этой машине жить, а не только до приезда ДПС. Но к её предательским сапогам прилагался предательский мочевой пузырь, а дома волновалась мама.
— Вадим, — она открыла стекло и помахала Воскресенскому.
Тот очередной раз закончил говорить по телефону. Видимо, опять с бабой. Судя по тому, как он грыз губу, как в сердцах пнул снег, разбила ему девка сердце. Ох, разбила!
Вида не показывает, холода напустил, но такое разве скроешь. Нет, не Пила, другая разбила. Пила была так, дырку заткнуть, ушла и ушла, скатертью дорога. Та, что была до неё — душу вынула. Та, которую так просто не забудешь.
«Зато от меня у
