– Господи, – обрадовалась Надин, – конечно, согласна. Это что, роман?
– Ну да, – ответила Алиса. – Роман, а что же еще?
– Так, – сказала Надин. – Ну, посмотрим… Это про что?
– Про нас. В смысле, про стриптизерш. Девочек из предместий. Про мужиков. Про секс. Понимаешь, Набоков написал свою Лолиту, Генри Миллер – всякие тропики, а мы что, хуже? Это моя «Лолита», только от лица Лолиты, а не профессора этого долбаного. Там у меня, кстати, и про профессора есть. Знала я одного такого. Хуево-задумчивого.
– А, – рассмеялась подруга, – помню, помню это твое словечко. Хорошо. А название?
– Ну, название… Не знаю пока. Давай вместе. Например, такое: «Между ног: шест, помело или единорог?»
– Круто, – засмеялась Надин. – Только длинно что-то. И при чем тут единорог? Мы что, невинные девы?
– А там и о детстве тоже. Ведь и мы были когда-то невинными, правда? – Алиса вспомнила об отце. Опять вспомнила об отце. И сердце ее сжалось. Она почувствовала усталость. Тяжелая, пригибающая к полу усталость заставила пошатнуться, и молодая женщина прислонилась к дверному косяку. Постояла с минуту, опустилась на стул, подперла голову рукой, приняла у Надин чашку кофе.
Пришел из лицея Жак, и они выдвинулись в кафе – отмечать последнюю ночь в Париже, роман и новую жизнь. В кафе придумывали название.
– «Мармозетки», – предложил Жак. – Мило, правда?
– А кто это, мармозетки? – удивилась Алиса.
– Обезьянки такие. Маленькие обезьянки, их держали знатные дамы.
– А при чем тут мы?
– При том, что у нас так называют стриптизерш. Потому что они крутятся вокруг шеста и как бы пытаются на него залезть. Как мармозетки, понимаешь? Все время вокруг шеста.
– Мило, но у нас не поймут. Я ведь и в Москве буду публиковать. Надин все согласует.
– Хорошо, пусть пока будет твое. Условно. Издательство само предложит. Они это умеют.
Роман приняли. Приняли крупные издательства, без оговорок, сразу – и в Москве, и в Париже.
Алиса решила обойтись без псевдонимов. Это было ниже ее достоинства. И потом, ей нравилось ее имя. И фамилия нравилась. Кроме всего прочего, фамилия была самая подходящая – лучше любого псевдонима. И по-французски выглядела великолепно – ее только чуть подправили, и неожиданно вышло значительно: ДЕГОТЬ – DIEUGOTT. Dieu – по-французски «Бог», Gott – по-немецки…
Алисино, то есть теперь уже авторское, название тоже приняли, только разделили: «Между ног» стало названием, а «Шест, помело или единорог» – подзаголовком.
В Шереметьеве автора будущего бестселлера никто не встречал. Девушка села в автобус, закинув за плечо полупустую сумку, как суму переметную, и стала смотреть в окно. Серые перелески, серо-желтая трава, словно шкура бездомной собаки, сбитой на сером асфальте и брошенной в кювет… Посеревшие от зимних снегов и весенних дождей рекламные постеры… Неподвижные мглистые тучи над городом. Наступал апрель.
Идя от метро «Текстильщики» через рынок к Четвертому Пионерскому проезду, Алиса курила. Это была ее последняя сигарета. Так она решила.
Пришла, приняла душ, что-то съела и поспала.
Проснулась, заварила чаю, включила компьютер и начала новый роман.
* * *
Сиреневый туман… Наверное, это моя любимая песня. А как это иначе назвать – лучше слов нет. Как назвать это марево над тающим снегом, под еще не зажженными фонарями, эту печальную дымку навек погасшего и все же медлящего весеннего дня, как назвать это облако напрасных надежд и несчастной, обреченной любви: она все еще здесь, все медлит, но уже уходит, уходит…
Так думала я, пока мы шли по не просохшему еще асфальту узкого тротуара, бок о бок пробираясь у самых стен домов на Суворовском бульваре: слева – лаковые бока тесно припаркованных «Мерседесов», сверху – сталактиты сосулек.
Мы шли от Арбатских ворот, и сиреневый туман плыл вокруг и кружил нам головы, а запах кофе и шоколада дурманил, вырываясь из приоткрытых дверей кофеен, клубов и баров… За их зеркальными стеклами, словно в аквариумах, мерцал неяркий свет и медленно, неторопливо, как тропические рыбы, двигались в густой воде роскоши какие-то люди. Туда нам было нельзя.
Собственно, нам никуда было нельзя. В «Шоколаднице» мы уже посидели, в музее было полно знакомых, и оставалось только идти по Бульварному кольцу куда глаза глядят.
Вот еще один освещенный подъезд и несколько старинных каменных ступеней… Мы переглянулись и с трепетом поднялись к тяжелой дубовой двери с начищенной бронзовой ручкой и такой же табличкой: «Музей Востока».
А вдруг там есть кафе? Или скамейки в залах по крайней мере? И нет знакомых?
В здании не было ни души. То есть посетителей не было. А вот гардеробщица была. И в залах – ровно по одной смотрительнице. Для нее и предназначался единственный в каждом зале стул.
И кафе не было. Стоило сдать пальто, как пристальный взгляд гардеробщицы передал нас не менее внимательному надзору смотрительницы первого зала, которая для верности даже поднялась со своего стула и проводила нас, следуя на шаг позади, до двери следующего помещения, у которой нас с нетерпением поджидала новая бдительная пожилая дама, столь же иссохшая, как и ее предшественницы.
Мы поняли, что попались, но уйти немедля было как-то неловко. Делая вид, что соглядатаев нет, но стараясь не смотреть друг на друга так, как нам этого хотелось, мы шли из зала в зал медленно и вглядывались в сокровища за стеклянными витринами.
Восток дышал расплавленным солнцем, манил немыслимой роскошью, обещал счастье. Нам – счастье! «Жестоко, – подумала я, и на глаза навернулись слезы. – Как жизнь жестока!»
И остановилась, чтобы незаметно для него и для старушки смахнуть со щеки каплю. Блестящими глазами, словно немая старая птица, искривленная годами женщина пристально следила за моим лицом. Я отвернулась к витрине.
В этой были халаты. Их полы были прикреплены под стеклом расправленными, словно крылья тропических бабочек. Бухарские шелка переливались ярчайшими пятнами, линии с беспощадной точностью сплетались в странные узоры – то ли совсем простые, то ли невообразимо сложные. «Рисунки судеб», – подумала я.
– Тебе нравятся? – спросил он. – Хочешь, подарю? У меня на даче таких много. Я их когда-то коллекционировал, потом бросил.
– Нет, – ответила я сразу, не думая. Почему? Ведь я и мечтать не могла о такой вещи. Проходя мимо витрины японских нэцке, я почувствовала на себе чей-то взгляд. Так бывает, когда на тебя смотрит мышь из норы или паук из угла – кажется, никого нет, а вот взгляд есть. На этот раз это были раскосые глаза таинственной лисицы с семью хвостами, вырезанной из чьей-то кости, – такой крошечной, что ее саму было еле видно. Но ее взгляд сказал мне, почему я ответила «нет».
