Получали артисты вдали от Родины неплохо, жизнь складывалась веселая, в некотором смысле даже богемная. И Галка уже подбиралась к ведущим ролям, но однажды все рухнуло…
На одном из спектаклей, когда в зале присутствовали высокие гости из Москвы и Берлина, с Галей случилась неприятность. Конфуз даже. В этот вечер она решила выложиться по полной и так стремительно вертела фуэте, что советские вставные зубы покинули ее по-балетному улыбающийся рот и со свищом улетели в зал. Одну Галкину челюсть, сработанную в далеком сибирском госпитале, поднял московский генерал. Вторая попала прямо в лоб генералу немецкому.
Ее с мужем подполковником выперли в Союз в течение суток. После такой катастрофы в их семье ни дня не обходилось без скандала. Галка запила, пошла путаться с кем попало в части, где муж продолжил службу.
О балете пришлось забыть навсегда. Сначала устроилась в клуб заведующей, потом библиотекаршей, а потом и вовсе уборщицей. К этому времени Галка снова развелась. И после того, как бывшая балерина все растеряла в своих загадочных странствиях по воинским частям, вернулась к матери.
А потом у нее что-то случилось с головой. Какая-то мания снова потерять зубы овладела ее сознанием. Иногда это приводило Галину в состояние ненависти к себе. Галину в очередной раз откачивали в Клинической больнице скорой помощи после таблеток, удушений и членовредительства, а потом отправляли в знакомую ей психушку «на реабилитацию». Хотя было совершенно очевидно, что Галина не успокоится.
Галина пугала Иру своей решимостью избавиться от самой себя. Совершенная уверенность Галины в том, что жизнь лишь смеется над людьми, привлекала Иру своей первобытной дикостью и чистотой. Только добрая Руфия помогала разрушить эту страшную привлекательность.
— Ты ее, дорогая, не слушай. Женщина не о себе должна думать. Не для этого ее Аллах создал. Она для детей живет, для мужа, для дома. В ней, милая, корень всего на свете Божьем. Что ж будет, если она корень этот своими руками подрубит? Рухнет все. Ничего не останется. Грех это страшный. Галина так говорит, потому что много о себе думает. Она о ребенке своем забыла. Вот в голове у нее шайтан путает все мысли.
— Это у тебя в голове шайтан! — отмахивалась Галина. — Ты в мою жизнь не лезь. Она грязных рук не любит. Я человек творческий. Мне многое позволено.
Галину наведывала мать — сухонькая, беленькая интеллигентная старушка Анна Кирилловна, у которой суицидница нынче жила. Анна Кирилловна и Руфия явно сразу нашли общий язык и вместе «воспитывали» упрямую Галину. Та огрызалась или ругалась на мать, совершенно не выбирая выражений.
Житейской мудрости у Руфии оказалось достаточно, чтобы мигом все понять и про дочь Галю, и про саму Анну Кирилловну. И разобрав несчастье обеих, принялась со все той же ласковой бесцеремонностью южной женщины «наводить порядок» в их жизни.
— Послушай, что скажу, дочка… Не ты на мать такими словами говоришь, а шайтан в тебе! Грязью твой рот залепил, вот ты грязь и выплевываешь! Слышишь?
— Ты вообще кто такая тут? Кто она такая, а? Что, нашла себе ведьму в подруги? — снова злобилась Галина на Анну Кирилловну. — Отравить меня обе хотите? Фиг вам, дуры старые! Я вас обеих переживу! И на могилках станцую… па-дэ-дэ!
Анна Кирилловна стойко переносила поношения дочери, но иногда срывалась, и тогда поднимался такой гвалт и тарарам, что приходилось вмешиваться медсестрам.
Руфия металась между одной и второй, пытаясь если не примирить, то хотя бы успокоить и развести в разные стороны. В этом она обнаружила удивительное мастерство и силу. Вскоре третейство Руфии оказалось для матери и дочери так привычно, что даже говорить друг с другом стали только в ее присутствии.
— Полюбуйтесь на эту дочь! Какая была раньше девочка хорошая! — говорила обиженная Анна Кирилловна. — А теперь!.. Представляете, Ирочка, месяц назад на минутку оставила кошелек с пенсией на виду, так эта задрипанная… этуаль свистнула оттуда деньги и быстренько пропила!
— Я у нее ничего не брала! Нужны мне были ее копейки несчастные! — возражала Галина. — Меня тогда угостили в гостях!
— В каких гостях, Руфия, посуди сама? Ее даже на порог в приличный дом не пустят!
— Ага, слушай ее больше! — делано хохотала Галина. — Ой, все! Не могу больше слушать! Убери ее, Руфийка! Убери от меня, пока я еще добрая!
Ира все это выслушивала со вниманием, какое бывает у людей, лишенных своей собственной жизни. Даже эта ругань Иру не раздражала, не коробила. Она стала более внимательна к людям, с участием теперь относилась ко всякой беде, ко всякому душевному неустройству.
Часто Ира смотрела в окно, зябко придерживая на груди теплый больничный халат и пытаясь в снежной пелене за стеклом разглядеть хоть одно лицо, которое заставит память вернуться.
Она быстро шла на поправку. Однако радости от этого было мало.
Леня
Мать смотрела на него с жалостью и любопытством одновременно, но говорить не решалась. Она подливала Лене чай и тихо шуршала вчерашней газеткой, словно нашла там какую-то очень занимательную статейку и все никак не могла оторваться от чтения.
Леня тоже молчал. Он с детьми уже два дня жил у родителей, почти ничего не ел и очень мало спал. Виктория Павловна лишь раз попыталась высказать свое мнение о происходящем, но Леня очень настойчиво попросил ее ничего не говорить на эту тему. Он сам чувствовал, что стал резким и злым. Мать, вопреки обыкновению, не стала изображать обиду. Она молчала, потому что сын попросил ее об этом.
По сведениям, которые Гоша добывал через своих знакомых в полиции, Леня знал, что Иру действительно ищут после его заявления. Два раза его приглашали в морг на опознание, и оба раза он выходил оттуда с чувством облегчения, но совершенно больной от переживаний. На вторые сутки его самого пригласил следователь и задавал неприятные вопросы о его отношениях с женой.
Гоша сказал, что они отправили запросы во все полицейские отделения на всех станциях следования от Москвы. Оперативники начали просматривать записи с камер видеонаблюдения на станциях. Если бы не Таткин жених, Леня ничего бы об этом не знал. Он почти каждый день приходил в дежурную часть своего района и всем там намозолил глаза.
— Вероника стала плохо учиться, — произнесла, наконец, Виктория Павловна. — Я побывала в ее школе и поговорила с классным руководителем. Он считает, что у нее ненормальная домашняя обстановка.
— Вот как? — отозвался Леня, не поднимая головы.
— Именно так. Поговори с ней. Успокой. Меня она не слушает. Как будто я монстр какой-то, а не родная бабушка.
— Что же теперь сетовать, мама, если ты всегда относилась к ним, как к куклам, которые должны сидеть смирно, поднимать ручки и опускать ножки так и тогда, когда тебе этого хотелось?
— Это несправедливо, — спокойно ответила Виктория Павловна. — Ты несправедлив.
— Справедливость тут ни при чем. Я излагаю факты. А факты штука упрямая. Как мы жили, мама? Что хорошего было в нашей… в моей жизни?
— А что в ней было плохого? Ты всегда получал то, что хотел. И жил не хуже, чем другие дети…
— Это бессмыслица. Этот разговор. Потому что мы не понимаем друг друга. И никогда не понимали, — Леня вздохнул протяжно и почти со стоном. — Если бы не Ира, вы похоронили бы меня вместе с собой в этом страшном доме.
— Тебя послушать, то это просто какая-то фея, а не женщина! — с раздражением воскликнула Виктория Павловна, изменив своему вечному спокойствию. — А мы с отцом два чудовища!
Звякнула чашка, которую она оттолкнула от себя.
— В том-то и дело, что она — женщина, — ответил Леня. — Моя любимая женщина. Мать моих детей. С этим ты до сих пор примириться не хочешь.
— Да? И к чему тебя привела эта женщина?!
Леня поднял голову и посмотрел на мать, потому что впервые услышал в ее голосе плаксиво-истерические нотки. Она действительно плакала. Сдерживаясь, все еще владея собой, но слезы были очевидны. Злые слезы.
