Мама срывается в слезы, Макс, слышавший все от и до, подрывается, скрежеща зубами, но я останавливаю его, показываю, чтобы сел обратно, и жалею, что ещё в отделении не прибила Рокотова лично.
— Лизочка, ну что ты молчишь? Скажи мне хоть что-нибудь!
— Я не знаю, что он тебе наплел, мама, но правда в том, что Рокотов поднял на меня руку.
— Господи! Лизочка! Вы с ума посходили оба? Боря не мог. Я не верю. Он сказал, что приехал с тобой поговорить и помириться, а ты на него натравила какого-то амбала! Лиза!
— Мама, ты меня вообще слышишь? Рокотов поднял на меня руку, — пытаюсь достучаться до мамы сквозь ее слезы, только она никак не верит и выгораживает такого святого Боречку. Он не мог, он так плакал. — Мама! Я беременна! — практически ору в телефон единственный аргумент, разом обрывающий слезы. — Я беременна, мама, у тебя будет внучка, — повторяю уже тише, — а Боря поднял на меня руку.
— Лиза? — она всхлипывает и спрашивает срывающимся голосом, — Это правда?
— Правда. Как и то, что ребенок не от Бори. Но я этому только рада. И ещё… Мама, я выхожу замуж.
— За кого?
— За самого лучшего мужчину в мире, мама.
27
Клей
"Два билета в Вип-зону на концерте, плюс новый диск с автографом из ограниченной партии. Интересует?"
Отправляю сообщение и иду ставить на огонь кастрюльку с водой под гречу — сегодня ее день, — рядом вторая с четырьмя яйцами и ещё одна с куриной грудкой. Плотный завтрак, вдолбленный в мозг угрозой встретиться с центрифужной клизмой — лучше бы реально не гуглил, что это за хрень, — стал неотъемлемой частью утра и, что немаловажно, охренеть какой приятной. Особенно когда Еля заходит на кухню. Заспанная, с растрепанными волосами и в моей футболке вместо ночнушки, свисающей с одного плеча. Прекрасная и соблазнительная. Настолько, что голову моментально срывает с катушек, а кое-что чуть ниже пояса едва ли не отдает честь, взметнувшись по стойке смирно раньше, чем я успеваю подхватить падающее полотенце и прикрыть им это безобразие. Или, наоборот, образие? Сука, Клей, думай о чем-нибудь другом!
— М-м-м! — потянувшись, Еля подходит ближе, лукаво щурится и лёгким движением, не встречающим никакого сопротивления с моей стороны, отводит руку, прижимающую полотенце. — Какое замечательное утро. Обнаженный мужчина готовит завтрак после душа, — давит пальцем несколько капелек воды, оставшихся у меня на груди и приподняв футболку, прижимается, обжигая дыханием шею. — Ещё раз спрячешь его от меня, отрежу. Кивни, если понял.
Киваю, судорожно сглатывая от туманящего голову возбуждения, и тянусь к висящему на стене календарику, чтобы зачеркнуть в нем ещё один прожитый день нашего воздержания. Кто бы сказал, что когда-нибудь буду страдать, но добровольно откажусь от секса, прибил бы и послал на три буквы, но с календарем реально проще. И мне, и Еле. Нас карает от запрета, как наркоманов, оставшихся без дозы, но видящих ее везде. Я завожусь с пол оборота, и члену плевать, что Еля просто потянулась или снимает шарфик. Любая часть ее тела, любое движение с малейшим подтекстом на что-то большее или выдох, чуть громче обычного, срывали мне голову напрочь. Просто смотреть на нее, не прикасаясь, стало самой сладкой и в то же время мучительной пыткой. И снова для нас двоих. Мы старались лишний раз друг друга не трогать, чтобы не спровоцировать и не сорваться раньше времени, ограничивались поцелуями, но это не касалось пока ещё плоского живота. Он вызывал у меня благоговейный трепет. Я мог гладить и целовать его часами, а Еля смотрела на меня сквозь прикрытые веки и улыбалась в ответ как-то по-особенному.
— Сколько мы уже продержались, Макс?
Перевожу взгляд на календарик, считаю перечеркнутые дни:
— Уже неделю. Елечка, не трогай меня там, пожалуйста.
— Не могу. Очень хочется. И тебе. Может, как-нибудь аккуратненько? — шепчет, проводя ладонью вдоль ствола.
— Еленька, три недельки осталось, — осторожно высвобождаю пульсирующий до боли член из ее пальцев, заматываюсь полотенцем от греха подальше и кладу ладонь на живот. — Скажут, что Мирочке ничего не повредит, и там сразу. Хоть прям в больничке.
— Макс, я врач! — аргумент с которым с каждым днём становится все сложнее спорить, как и находить слова, чтобы убедить ее в маленькой, но все же разнице, между ветеринаром и гинекологом.
— Елечка…
— Да знаю я, — обречённо вздыхает, мотая головой. — Что ж так накрывает-то? Просто какой-то ужас. Всех отворачивает, а меня, наоборот, — втягивает носом воздух около моей шеи, — О-о-о! Ты даже пахнешь сексом, — целует в венку и смеётся на мое предложение измазаться чем-нибудь тошнотворным. — Глупый мальчишка. Тебя это не спасет.
— Зато тебе станет легче.
— Не станет.
— Будешь творог на завтрак?
— Угу. И побольше сметаны.
— Иди умывайся, Еля.
— Ещё чуть-чуть.
Нехотя отталкивается, идёт в ванную, а я выключаю яйца, чтобы не переварить — Еля любит всмятку, — и тянусь к телефону.
Фан-клуб: Кого убить? Говори, что нужно сделать! Клейстер!!!
Истеричные смайлики вызывают улыбку.
Клей: Флешмоб.
Фан-клуб: И все?
Клей: Подписываешься?
Фан-клуб: Да!
Клей: Забеги в клуб к одиннадцати, потрещим что и как. Заодно покажу студию Фила.
Фан-клуб: А-а-а!!!
Усмехнувшись откладываю мобильный на стол, игнорируя следующие сообщения с восторженными воплями капсом. Творог, кладу в него побольше сметаны и на самом кончике чайной ложки сахар, отламываю кусочек банана для Пирата, а оставшийся режу и выкладываю сердечком. Котяра, мявкнув, спрыгивает с подоконника и начинает нарезать круги вокруг моих ног, требуя свое любимое угощение.
— Сперва корм.
Фыркает, но все же идёт к миске и хрустит гранулами, нервно постукивая хвостом по полу. С Елей выеживается и клянчит до победного, а со мной так не выкобенивается. Знает, что один хрен не дам. Поэтому лопает до конца, запрыгивает на табуретку и, мявкнув, типа съел, ждёт когда я переставлю блюдечко с бананом, и снова спрыгивает на пол.
— Какой строгий у нас папа, — Еля улыбается, смотрит на мое банановое художество на твороге и, подцепив один кругляш, перекладывает его Пирату. — А мама будет баловать.
— Как будто я не буду.
— Будешь. Обязательно будешь, — опускается на табуретку, пробует творог и кивает в сторону телефона, моргающего уведомлениями о пропущенных сообщениях. — Тебе звонили.
— Не. Это Гелька с фан-клуба эсэмэсит на радостях.
— И чего ей от тебя с утра надо? — хмурится, стараясь не выдать своего раздражения. Только в голосе отчётливо слышно, как клокочет ревность.
— Не ей, а мне, — открываю переписку, разворачивая телефон так, чтобы Еля могла прочитать сообщения, если захочет. — Хочу флешмоб замутить, а ей пару билетов за это организую.
— Не стыдно?
— А чё стыдного? — удивляюсь я. — Так-то все по честному. Я билеты за свои куплю и диск тоже. Ни копейки у Фила не отожму.
— Отчитываться не стыдно? — отодвигает мобильный в сторону, блокируя его и переворачивая экраном вниз.
Я даже не знаю что ответить и жму плечами. Вроде хотел успокоить, а получилась какая-то хрень на постном масле.
— Еля…
— Макс, просто не делай так больше. Я про переписку, а не флешмоб. Мне может не нравиться эта Геля и весь фан-клуб целиком, но если ты сказал, что общаешься по работе, то мне достаточно твоих слов. Не надо делать из меня ревнивую истеричку. Договорились?
— О'кей, — киваю и, повернувшись к плите, чтобы переложить сварившуюся гречку, улыбаюсь, услышав вообще ни разу не ревнивый вопрос:
— Она симпатичная?
Гелька прискакала не на полчаса раньше, как обычно, а на час, и ясен хрен никто ее внутрь не пропустил, пока я не кивнул охраннику на замерзшую девушку, решившую, что одеваться можно по-весеннему, если на календаре написано "Март". Благо ещё приехал не к одиннадцати, как договаривались. Окочурилась бы пока ждала, а я как жопой чуял, что Гелька отчеблучит что-нибудь такое. Провел в клуб, показал на диванчик, за которым планировал обсудить предстоящий флешмоб, и пошел к бару напрячь Дена поставить чайник.
