– Диана? Ты?
Толик стоял в дверях, пялился на нее так, будто она была статуей Командора в сильно уменьшенных размерах. Испуга в глазах не было, но присутствовала плохо скрываемая за удивлением досада. Впрочем, он с досадой быстро управился – глазки в белесых ресницах моргнули, и нате вам – на лице появилось выражение вполне дружелюбной озабоченности.
– Что-то случилось, Дианочка? Ты почему без звонка?
– А почему я должна со звонком?
– Ну мало ли… Чтобы Еленочку не беспокоить…
– Пройти-то можно? Что ты меня в дверях держишь?
– Да, да… Что ж это я? Проходи, конечно… Раздевайся. Сейчас я тапочки тебе дам.
– Не надо. Я сама возьму. Я знаю, где здесь тапочки.
– Конечно. Чувствуй себя как дома.
– Да я вообще-то и так дома. А мама где? Она уже встала?
– Тсс… Потише говори, пожалуйста… Она спит еще. Да и я, собственно… Сегодня же выходной, я тоже вроде как намеревался…
Доказательством намерений Толика послужил зевок, закончившийся тихим тоскливым писком. И выглядело бы это доказательство вполне искренним, если бы не лишние к нему атрибуты – неуместно громкое клацанье зубов и слишком сильное содрогание упитанного тельца. То есть все шло к тому, что Диане следовало, наблюдая эту картину, тут же устыдиться своего раннего утреннего появления.
– Хорошо. Пусть спит. А я пока ванну приму. Устала с дороги.
– Ну да, если хочешь. Пожалуйста.
Наклонившись, чтобы расстегнуть «молнию» на ботинках, она усмехнулась: надо же, как хорошо здесь Толик освоился! Даже нотки особенные в голосе появились – сугубо хозяйские, милостиво позволяющие. И руку в сторону ванной протянул не просто так, а жестом вынужденного к вежливости хозяина. Раньше он таких вольностей себе не позволял.
И внешне он, кстати, тоже очень сильно изменился. Поправился, порозовел, выражение суетливой услужливости ушло с лица, уступив место сытой вальяжной заторможенности. И лысинка на фоне округлых щечек уже к месту выглядит, не бросается, как раньше, в глаза бледной жалкостью. Теперь про него и не скажешь – Карандышев…
– Диана! Доченька, ты приехала!
Мама уже бежала к ней из спальни, косматая, с дрожащим от радости лицом, в длинной, до пят, цветастой мягкой сорочке. То ли фланелевой, то ли бязевой. В общем, совсем старушечьей. Сердце тут же дернулось и открылось навстречу сладкой дочерней жалостью – никогда раньше мать таких старушечьих одеяний не носила. Пижамки у нее были все розовые да голубые, кружевные, кокетливые, в рюшах-бантиках. Крепко обнимая мать, она с болью ощутила под руками ее вялое, тестом расплывающееся тело, сглотнула горькую слюну, но заставила-таки себя натянуть на лицо вполне оптимистическую улыбку.
– Здравствуй, мам. Я так соскучилась! Ну, как ты? Выглядишь вроде хорошо…
– Ой, а я как соскучилась! Что ж ты так похудела, доченька? Ты что, плохо питаешься? Ты где обедаешь? В институтской столовке, наверное? Ой, а я все время забываю, как твой институт называется, Дианочка… Третьего дня соседка спрашивала, а я так и не смогла вспомнить, и так мне неловко было, будто я мать совсем никудышная…
– Мам… Давай потом поговорим, ладно? – скосив глаза в сторону Толика, шепнула ей на ухо Диана.
На лице у Толика сияла улыбка. Не сказать, чтобы с усилием притянутая, но случаю вполне соответствующая. Действительно, как не засияешь улыбкой, наблюдая подобную сцену? Все-таки мать с дочерью после разлуки встретились. У каждого нормального человека просто другого выхода нет, как стоять и сиять улыбкой.
– А мы с Еленочкой уж совсем тебя ждать перестали! Думали, ты замуж выскочила и забыла про нас…
Он еще пропел скороговоркой несколько подобных фраз, в том же духе незначительных и случаю соответствующих, потом, зевнув, поплелся на кухню, оставив мать и дочь обниматься в маленьком коридорчике.
– Дианочка… Ты плакала, да? У тебя что-то случилось? – с тревогой глянула в лицо дочери Елена.
– Да нет, мам. Просто ночь не спала. Я плохо в поездах сплю. Оттого и глаза красные.
– А почему от тебя табаком пахнет? Ты что, курить начала?
– Ага. Да я давно курю, мам! Ты просто не знала.
– То есть как – давно?
– Ну, с тех пор, как… как…
Голос ее запнулся о быстрый материнский взгляд, губы дрогнули в попытке загладить неловкость улыбкой. Черт ее вынес на поверхность с этим «с тех пор, как»! Чуть не ляпнула то, что ляпать при маме ни при каких обстоятельствах не полагается. Потому что – табу. Никто меж ними этого табу, конечно, не устанавливал, оно само по себе давно уже закрепилось неким безоговорочным правилом. Чтобы про отца и мужа – ни звука. Никак. Ни напрямую, ни обиняком. Теперь вот выкручивайся как хочешь. Слава богу, выглянул спасением из кухонных дверей Толик, объявил, что кофе сварен и стол накрыт к завтраку.
– Вот молоко тебе в кофе, Дианочка, вот сахар… – засуетился он по-хозяйски, сев на то самое место у окна, которое раньше было всегда ее любимым. – Ты же с молоком и с сахаром пьешь, насколько я помню?
– Нет, Толик. Не помнишь. Я кофе всегда черный пью.
– Да-а-а? Ну, извини… Сам-то я кофе совсем не предпочитаю. Пользы от него – никакой. Вот чай – это другое дело. Я уж и Еленочке тоже советовал… Зачем, говорю, все кофе да кофе? Кофе, между прочим, на нервную систему очень плохо влияет. Нервная-то система – она ж не казенная, тем более у Еленочки… А чай, наоборот, ее укрепляет. Еленочка, подай-ка мне сыр!
Неожиданная из уст Толика повелительно-приказная нотка взлетела в воздух со свистом, как тонкая петля, и Диана инстинктивно дернула головой, словно хотела от этой петли увернуться. Потом, глядя, как спокойно мать поставила перед То ликом пластиковую коробочку с плавленым сыром, сама себя и ругнула – ишь, нервная какая! Подумаешь, человек сыр попросил.
– Еленочка, а нож? Я как, по-твоему, намазывать должен? Пальцем, что ли? Нож подай!
Ого! Нет, пожалуй, тут ситуацию одним только «подумаешь» и не разрулить. Слишком уж много мерзкой беспрекословности то ли в просьбе, то ли в приказе звучит. Перебор, Толик, перебор.
Захватив пальцами материнское запястье, она слегка прижала его к столу, с вызовом глянула в глаза Толику. Однако никакого вызова, похоже, он в ее глазах так и не разглядел.
– …Я вот, например, на работе всегда чай пью! – продолжил Толик как ни в чем не бывало, так и не дождавшись исполнения своего приказа относительно ножа. – А тут, значит, такое дело вышло, что оставили меня отделом руководить. Начальник на больничный пошел, и меня, стало быть, вместо него… Ну n попросил я, значит, сотрудницу, есть там у нас одна фифочка такая, из новеньких, принести мне чашечку чаю. Вежливо, заметьте, попросил!
