Клинч атакующий коленями вещь жестокая, большинство нокаутов происходят именно от них.
Места дико мало, не ринг все же, боль я уже не чувствую, дерусь из последних сил.
Беркут тяжелее, выше и старше. Опытнее.
И да, он не сдерживается.
А я.
Я стараюсь.
До определенного предела.
Это только в кино удары быстрые, и соперники не выдыхаются. Бой тяжелый труд, особенно если. Это бой на выживание. И я собирался выжить и убить соперника.
Убить?
В какой момент боя появляется эта мысль? Когда у меня затекает глаз, или когда я разбиваю нос Беркуту? Кровь дурит голову, сводит с ума. Бросаю взгляд на балконное окно, Лапа смотрит на нас, прислонив ладошки к стеклу.
Ее широко раскрытые глаза в слезах.
Беркут ловит мой взгляд, хрипит радостно:
— Хорошая девочка… Поиграю с ней.
После этого тайский бокс машет нам ручкой, мы со сводным братом начинаем меситься, сворачивая мебель к херам. Я стараюсь ударить в висок или шею, укорачиваюсь от ударов почти с трудом. Хорошо до этого потанцевали, скорость, реакция от натуги подводят.
Его лицо, искаженное в лютости, как у оскалившегося зверя, оно мне будет долго сниться. Пустые холодные глаза. Мы замираем, ухватившись руками друг за друга. Наши пальцы скрещены, я нависаю над ним,. Но не могу и пошевелиться, потому что Беркут захватывает меня ногами. Давит на кисть моей руки, сжав уцелевшие зубы. Его левая рука гораздо сильнее моей правой. И мне кажется, я слышу, как трещат кости. Сила нечеловеческая. Я резко размахиваюсь и бью лбом в его проклятое, так похожее на мое, лицо.
Но гораздо больше он папашу напоминает.
И. Это окончательно срывает. Становится плевать на боль в сломанных пальцах, на каменные от напряга мышцы.
Удар в кадык. Это смерть. Быстрая.
Я могу подарить своему брату быструю смерть.
А он не успевает мне помешать.
Беркут хотел поймать руку,. Но кровь заливает его глаза, он почти не видит. А удар такой силы, что сминается горло.
Я выворачиваюсь из-под обмякшего тела брата, встаю сначала на четвереньки, а затем во весь рост.
Напротив меня на балконе Лапа. Она не бьется больше в стекло. Просто стоит и смотрит. И глаза ее, темные лисичкины остренькие глазки, сейчас полны слез, боли и ужаса.
Я прижимаюсь ладонью к стеклу и Ириска заторможено смотрит на отпечатавшуюся на окне кровь.
Ну что, Лапа, как тебе мое истинное лицо?
Лицо моего отца?
Она переводит взгляд с окровавленной ладони на разбитое лицо, что-то шепчет своими распухшими от слез губами.
И мир меркнет.
Чьи-то голоса, рев Лапочки остаются где-то далеко в тумане. Я все еще вижу мертвое тело Беркута… И не чувствую облегчения. И не потому, что от моего тела мало что осталось, а потому что я убил человека, которой был мне нужен всю мою проклятую юность. Я бы хотел, чтобы моя жизнь была совершенно другой. Тогда бы подонок, заведший две семьи проиграл. А так… Получалось, что наш отец уничтожил нас.
Меня… И моего старшего брата.
Ты доволен, сука? Все так, как ты хотел?
Куда-то везут. От боли теряю сознание.
И, наконец, приходит облегчение. Потому что так будет лучше.
Я хочу темноты и покоя.
Я твой родной
Лапу я не взял на похороны Беркута.
Она и не рвалась, к тому же моя мать приехала, и я Ирой, как щитом, от нее прикрывался.
Сразу, как вошла в квартиру, Лапу ей в руки сунул и свалил подальше.
Нервы у меня и так ни к черту, и выслушивать ее кудахтанье приговор, блядь.
И про похороны брата ни полслова.
Мать бы в жизни не оценила, если б узнала, что я Беркута сам хоронил.
Никого, кроме меня, на городском кладбище не было.
У Беркута вообще никого не было, кроме дочери… И, как оказалось, меня.
Пустая жизнь, наполненная ненавистью.
А я ведь не обманывал, когда признавался, что хотел бы иметь старшего брата. Перед лицом гибели, смерти неминуемой, все иначе понимается, по-другому видится.
Действительно. Это так, если бы все повернулось иначе, и мы бы как-то общались, а не копили злобу вдали друг от друга, из нас бы вышла убойная пара. «Но» оно всегда присутствует.
Беркут был болен на всю свою протекающую крышу, а отец умудрился вселить в нас обоюдную ненависть.
Мы оба в него. Упертые, гордые, мстительные и злые. Последнее нужно искоренять всеми путями, потому что пострадают родные. И бабке Беркута жилось не сладко с таким внуком, и девочке Ане тоже выпала нелегкая доля, хотя Беркут ее одну в этом мире любил.
А у меня Лапа и мама.
Лапа, конечно, феерически меня подставила, выйдя в сеть, когда запрещено было. Но винить ее до конца я не мог.
Просто надо осознавать, что не все в этом мире понимают механизмы интернета, не все осознают современную реальность.
Лапа была уверена, что поступает правильно, что все сделала безопасно, потому что не со своего айпи выходила в сеть.
Ей невдомек, что ее присутствие легко проверить по следам. Это если заморочиться и отслеживать ее рабочий чат.
А тут даже не пришлось этого делать.
Маленькая Анечка, безумно любившая свою учительницу по шитью и просвистевшая отцу все уши о милой Ирине, оказалась дочерью моего старшего брата.
Совпадение, чтоб его.
Словно папаша там, в аду, где ему, надеюсь, на редкость херово, специально нас сводил.
Чтоб уже разобрались между собой, в ком больше беркутовской крови.
Кто достоин остаться на этом свете.
Ненавижу, блядь.
Не могу успокоиться никак, стоит вспомнить этого урода. Не брата, нет.
Отца.
Его проклятая кровь отравляет, сводит с ума.
Хорошо, что я. Это все осознаю. Нужно убить в себе папашу навсегда.
Я протираю лицо левой рукой. Правая еще в гипсе.
Четыре пальца мне сломал брат. Несколько ребер, по почкам так вдарил, что я кровью неделю мочился. Но все равно, я для Беркута хорошее место на городском кладбище выбил. Могилку оформил, памятник заказал… Так с Беркутом общаться гораздо приятнее.
Когда он в могиле.
После похорон я тут первый раз.
Зацениваю качество работ в новом доме для брата.
— Знаешь, брат, я поправляю венок из пластиковых цветов, я рад, что Лапа к тебе попала. Ну что толку от моих способностей и возможностей, если бы мою девушку какие-нибудь чурки сцапали и тут же отдали. А смотри, как получилось. Вместо того, чтобы девок насиловать и скальпелем резать, ты спокойно мертвым лежишь. Значит, не зря меня Демоном назвали, польза от меня есть. Ты как думаешь?
Усмехаюсь, сглатываю ком в горле.
— Молчишь? И ты не представляешь, Славик, как. Это хорошо.
Шум широченных шин по асфальту звучит деликатно.
Кого сюда принесло еще?
С братом поговорить не дадут.
Смотрю в сторону ограды. Между высоких елей тормозит черный внедорожник.
Из него выходит Кирсан. В летчицкой куртке на меху. В кепке, что его старит и даже делает похожим на какого-то политического деятеля.
Смотрит по сторонам… Правильно, Кирсан, тебе есть чего опасаться… Да и привычки не пропьешь. Шагает быстро ко мне.
Скалится, как обычно. Сучара. Питер сказал его любить. Но Питер мне больше не указ, я на него теперь только фрилансю. Так что похер.
Я опять смотрю на могилу, на мраморное надгробие с изображением атакующего беркута, и даже не поднимаюсь со скамейки, чтобы поприветствовать товарища Кирсана. На хер пошел бы он. Вот что приперся? Я, сука, брата поминаю, мне его видеть не хочется.
— Добрый день, Ольгович.
— Ага, нехотя отзываюсь я.
И вдруг Кирсан хлопает меня по плечу.
Это что сейчас было?
Едва сдерживаюсь, чтоб не оскалиться злобно.
Сочувствие проявляешь, сучара? Не поверю ни за что.
И точно, стоит только подумать, как раздается спокойный голос надо мной, без особого выражения даже, словно допрос проводит:
— Ну, как тебе, Ольгович? Понял, каково это, убить человека?
Сучара. Припоминает мне наш разговор. Ну да, теперь я знаю, каково это.
