– Да так, у одного знакомого, – уклончиво ответила она.
Иван ход ее мыслей раскусил безошибочно, понимающе улыбнулся и сказал:
– Что, Корнеева, меньше знаешь – крепче спишь?
– А разве это не так?
– Ладно, твое право. А ночевать где собираешься? Думаю, тебя и в твоей квартире пока никто не потревожит, но, если хочешь, можешь перекантоваться у меня.
Света уже почти согласилась, а потом вдруг подумала, что «чесночный тест» – это еще далеко не полное доказательство Ивановой человеческой сущности, лучше бы подождать и при дневном свете убедиться, что он не вампир.
– Домой поеду, – соврала она.
Иван вздохнул, как ей показалось, с облегчением, а потом предложил:
– Ну тогда давай я тебя хотя бы провожу.
– Не надо. Я на такси доберусь. А ты езжай домой, отсыпайся. Я завтра попытаюсь кое-какие меры принять, а потом тебе отзвонюсь. Или, может, встретимся?
– Эх, Корнеева, – Иван перегнулся через стол, взъерошил ее волосы, – хреновый из тебя конспиратор. Сказала б сразу, что хочешь увидеть меня при свете дня, убедиться в том, что я не вампир.
– Хочу. – Ну что ты поделаешь, если в друзья ей достался такой сообразительный парень?
– В таком случае у меня есть рацпредложение, – он хитро сощурился. – Тебе совсем необязательно для этого переться в универ. Достаточно просто позвонить на мобильный кому-нибудь из нашей группы, выбор я оставляю за тобой, и попросить, чтобы меня позвали к телефону. Или, если ребятам не доверяешь, на кафедру брякни. С половины третьего я буду в лаборатории. Таким образом ты без особых затрат сможешь убедиться в моей лояльности.
Свете вдруг стало невероятно стыдно. Человек из-за нее попал в такую историю, что врагу не пожелаешь, жизнью своей рискует, а она какие-то тесты выдумывает, в шпионов играет. Эгоистка…
– Прости, – сказала она покаянно.
– Да ладно тебе, Корнеева, – Иван встал из-за стола. – Я же все прекрасно понимаю. Сам бы на твоем месте вел себя точно так же. Так что не смей мучить себя угрызениями совести. Как-нибудь прорвемся.
– Прорвемся, – вяло согласилась Света, хотя не имела ни малейшего представления, как именно они будут это делать.
– Ну, я пошел? Или все-таки проводить?
– Не нужно. Иди, Ваня. И… спасибо тебе огромное.
– Спасибо через три дня скажешь, – усмехнулся он и быстрым шагом вышел из кондитерской.
Только на улице Света вдруг ясно осознала, что, согласившись на встречу с Иваном, оказалась в очень неприятной ситуации. Если предположить, что за Иваном установили слежку, а этот вариант был вполне вероятен, то теперь она тоже под колпаком. И пусть поблизости не видно никого подозрительного – это еще ни о чем не говорит, не такой уж она крутой специалист в этой области, чтобы с ходу определить, есть за ней «хвост» или нет. Вот и думай теперь, что делать. Ехать к Сабурину однозначно нельзя, потому что она уже твердо решила, что ни при каких обстоятельствах его не подставит. А возвращаться домой страшно. Пусть князь и обещал на время оставить ее в покое, еще неизвестно, чего стоят его обещания. Замкнутый круг получается…
Света в полной растерянности стояла у пешеходного перехода, когда рядом притормозила старенькая «девятка». Девушка сделала было шаг назад, давая понять бомбиле, что никуда ехать не собирается, но задняя дверца машины распахнулась, и рослый мужик в низко надвинутой на глаза кепке поймал Свету за руку и силой втащил в насквозь прокуренный салон…
Рене де Берни. Штурм Иерусалима.
Лето 1099 г.
Я плохо помню, как именно это было. Штурм Иерусалима начался на рассвете. Мне вспоминается свист стрел, шипение раскаленного масла и вопли умирающих. Я сражался отчаянно и неистово, не обращая внимания ни на жару, ни на солнце, и мечтал лишь о том, чтобы умереть…
Штурм закончился быстро, во всяком случае, для меня. Хотя Одноглазый Жан сказал, что проклятые мусульмане держали оборону три дня.
И вот мы идем по опустевшим улицам, заваленным телами убитых нечестивцев. Ничего особенного – я уже видел такое в поверженной Антиохии, у меня даже нет желания заглядывать в глаза мертвецам. Я знаю, что в них увижу, я сам наполовину мертвец.
– Вот он – Священный город, – в голосе Жана не слышно восторга, лишь усталость и сожаление, что великая битва закончена. Он переступает через пересекающий улицу кровавый ручеек, но все равно умудряется запачкать сапог.
А я борюсь с жаждой. Она накатывает внезапно, накрывает плотным саваном, таким, что ни вдохнуть, ни выдохнуть. Все плывет и плавится перед глазами. Я зажмуриваюсь и бреду вслед за Жаном.
– Ух, ты! Глянь, какая цыпочка! – Голос Одноглазого доносится издалека, теперь в нем отчетливо слышится радость.
Цыпочка… В этом мертвом городе не осталось ни одной живой цыпочки. Мы, крестоносцы, постарались. Огнем и мечом, во имя Господа нашего…
Делаю еще пару шагов в сторону голоса и только потом заставляю себя открыть глаза.
Девушка зажата между стеной и Жаном. Из-за его спины вижу только ее лицо – худенькое, с глазами блекло-серого цвета, с резко очерченными скулами и совершенно седыми волосами. Она не кричит, не пытается вырваться из похотливых лап Одноглазого, она смотрит прямо на меня. В стылых глазах – мольба и еще что-то. Узнавание? Понимание?.. Своей уже наполовину сгнившей шкурой чую – незнакомке ведомы и моя боль, и моя жажда, и мои греховные мысли о самоубийстве. Она такая же, как я, и совсем другая: чистая, сильная, бесстрашная.
– Ну-ка, что у тебя есть для дяди Жана? – Тонкая ткань платья трещит, расползается под жадными пальцами Одноглазого, обнажая белое плечо и острую девичью грудь.
– Жан, не трожь ее!
Сколько их было: вот таких юных, беспомощных, обреченных на надругательство? Я уже давно сбился со счета и перестал ужасаться своему равнодушию, но эта девушка особенная. Еще не понимаю чем, но знаю, что Одноглазому она не достанется.
– Нравится цыпочка? – Жан оборачивается, на загорелом дочерна лице блестят капли пота, единственный глаз смотрит с дикой радостью. – После меня, Рене де Берни! После меня!
– Господин, – девичьи руки почти с нежностью оплетают бычью шею Жана, а прозрачные глаза смотрят прямо мне в душу. – Господин, прошу вас, возьмите это, – тонкая ладошка раскрывается, и я перестаю дышать…
Перстень очень крупный для женской руки. Грубая железная оправа не уродует, а лишь подчеркивает необычность камня. Теперь я понимаю, ради чего прошел через все ниспосланные небом испытания, зачем оказался в этом мертвом городе. Я пришел за камнем. Он звал меня, и я пришел.
