Камень живой. В его переменчивой, как дым, сердцевине спрятана жизнь. Моя жизнь. Сердце пульсирует в такт камню, а в ушах слышится плач ангелов…
– А ну-ка, – Одноглазый перехватывает тонкое запястье, с силой разжимает, почти ломает хрупкие девичьи пальцы, целую вечность смотрит на перстень. Жан тоже это чувствует, он тоже слышит голоса ангелов… – Девка твоя, Рене де Берни, – голос Одноглазого незнакомый, хриплый, ломкий, как мартовский лед, а во взгляде – вожделение. Так сильно нельзя желать ни одну женщину на свете, так сильно можно желать только Чуда.
Перстень исчезает в мозолистой лапе Одноглазого. Небрежный замах – и девушка отлетает к стене. Ударившись головой о выбеленные солнцем камни, она затихает. А Жан улыбается камню, всматривается в сизый дым, клубящийся в его сердцевине, и что-то бормочет.
Рукоять отцовского меча привычно ложится в ладонь, я точно знаю, что должен сделать. Камень выбрал меня. Это мне поют ангелы…
Бью без замаха. Жан коротко вскрикивает, когда лезвие прошивает его насквозь, медленно оборачивается.
– Рене… – В единственном глазу удивление, а на губах уже пузырится кровь, предвестница близкого конца. – Из-за какой-то побрякушки…
– Это для тебя он побрякушка, – обхожу заваливающегося на бок Жана, протягиваю руку к перстню. Камень теплый на ощупь, он ластится ко мне, как пес к хозяину, делится своим теплом и жизнью, – а для меня это Слеза ангела…
…Девушка жива, смотрит на меня снизу вверх. Ее волосы не седые, а белые. Белые-белые, как лебяжий пух, а в прозрачных глазах кружатся снежинки, самые настоящие.
Красиво. Почти так же красиво, как туман в камне…
Сжатую ладонь сводит судорогой боли – камень ревнует.
– Господин, – ресницы у девушки тоже белые, точно припорошенные инеем, – господин, подарок…
Подарок… Кончиками пальцев касаюсь ее лица, глажу по волосам. Волосы мягкие – ну точно пух, – а лицо настороженное. Наверное, это из-за Одноглазого, из-за того, что мне пришлось с ним сделать.
– Не бойся, – я улыбаюсь, отступаю на шаг и вдруг понимаю: ей не страшно, ей меня жаль. Жалость затаилась в уголках прозрачных глаз, кривит бескровные губы в беспомощной улыбке и заставляет длинные пальцы нервно вздрагивать. – И не нужно меня жалеть!
Ярость обдает жаром, застит глаза красным туманом. Перстень довольно мурлычет, нагревается в ладони. Ухожу, не оглядываясь, убегаю от собственных страшных желаний. Или не собственных?..
Женский смех, громкий и безумный, летит мне вслед, догоняет, взъерошивает волосы на загривке, царапает спину…
Сабурин был зол и растерян. Он потерял уйму времени, и самое обидное – у него не возникло никакого, даже завалящего плана действий. Вернее, в самом начале, когда Сабурин велел девчонке сидеть и не высовываться, планы у него вырисовывались вполне конкретные, а вот дальше все пошло наперекосяк.
Первым делом он решил собрать как можно больше сведений о капитане УГРО Золотареве, благо, старые, еще ментовские, связи позволяли задавать нужные вопросы нужным людям без опаски быть посланным в далекое пешее путешествие. Конечно, перед тем как подкатывать к бывшим коллегам, стоило заглянуть в универсам, прикупить приличной выпивки и закуски для пущего конструктивизма и задушевности.
Расчет оказался верным, да и время посещения прежнего места службы было выбрано удачно. Выходной день – начальство сидит по домам и ренегата и перебежчика Виталия Сабурина не увидит, а кто-нибудь из знакомых обязательно окажется на дежурстве и сможет без лишней суеты и нервотрепки ответить на парочку вопросов.
На дежурстве оказался Мишка Шаманов, закадычный сабуринский приятель, так что проблем с получением нужной информации не возникло. Но пришлось уважить давнего товарища, пропустить с ним пару рюмашек, потолковать за жизнь. Разговор затянулся, расчувствовавшийся Мишка не желал отпускать Сабурина, все говорил и говорил: о жене-стервозе, которая ушла от него к адвокату, у которого бабок побольше, почти новая иномарка, и ночует он исключительно дома, а не на работе этой треклятой. О том, что с шестилетним сынишкой пообщаться теперь можно только по выходным, да и то под неусыпным надзором бывшей тещи. О том, что на работе вечный аврал, и в отпуск его не отпускают уже третий год, а в деревне у родителей бесцельно ржавеет лодочка, прикупленная для рыбалки. О «висяках», из-за которых каждый день приходится от начальства по шапке получать. О том, что Сабурин – молодец, вовремя свалил из их гнилой конторы на вольные хлеба и теперь сам себе хозяин, кум королю и сват министру. Сабурин слушал, сочувственно кивал и все порывался позвонить Белоснежке, узнать, как она там. Да только что звонить, если сам же велел сидеть тихо и к телефону не подходить! Эх, зря они не договорились о средствах коммуникации, сейчас не пришлось бы нервничать. А нервничать было с чего.
Ну, начать с того, что никакой капитан Золотарев в УГРО отродясь не работал. Ни в УГРО, ни в каких других смежных структурах – они с Мишкой специально все проверили. Значит, капитан этот – засланный казачок. Но Белоснежка-то об этом не знает, и если Золотареву вдруг вздумается ей позвонить, то эта доверчивая дура запросто может повестись на все его уловки или, и того хуже, ломануться к нему на встречу.
Но даже не эта новость оказалась самой неприятной. Гораздо хуже другое – девчонка не соврала про свою подружку. Была подружка. Была да сплыла… В том смысле, что тело этой самой Ритки действительно исчезло из морга судебно-криминалистической лаборатории пару дней назад, и теперь в связи с таким вопиющим безобразием в лаборатории грандиозный шухер и тотальные проверки. А тело, к слову, до сих пор не нашли, хоть и подняли на уши все сопричастные службы.
И вот еще новость не из приятных: Белоснежкина подружка, оказывается, не единственная жертва неизвестного маньяка. Таких вот, молодых, хорошеньких и обескровленных, в одном только Подмосковье найдено уже шесть человек, а еще добрый десяток девчонок числится пропавшими без вести, и те тоже молодые и привлекательные. А следствие в тупике: все чисто, никаких следов, никаких зацепок – просто мистика какая-то…
В общем, к тому моменту, как Сабурин вышел из некогда родных стен, на душе у него было крайне неспокойно, и мысли в голове роились одна хуже другой. Уж больно картинка получалась странная. И картинка эта, хочешь верь – хочешь не верь, очень даже удачно вписывалась в рассказанную Белоснежкой небывальщину про вампиров. Настолько удачно, что Сабурин, атеист и закоренелый скептик, начинал в нее верить.
