А Дездемона была белокурой.
Да-да, белокурая итальянка: во времена Возрождения знатные красавицы проводили целые дни на крышах своих палаццо, надев специальные широкополые шляпы, лишенные тульи. Они добивались эффекта белизны: пусть лицо останется не тронутым загаром, волосы же выцветут на солнце.
Все взгляды мгновенно уперлись в Алену и Нгуаму.
Лишь несколько присутствующих были свидетелями зарождения конфликта. Для прочих картина была устрашающей: черный великан размахивал ручищами, и казалось, что он готов задушить миниатюрную беленькую девушку.
А она, слабенькая, казалась такой отважной! Не спасалась бегством и не умоляла, как шекспировская героиня:
Как страшен ты! Зачем кусаешь губы?
Какое-то кровавое волненье
Приводит в дрожь все существо твое.
То страшные предвестники. Но все же
Надеюсь я — надеюсь, что не мне
Быть жертвой их...
О нет! Она, храбрая малютка, над которой, по всеобщему убеждению, нависла опасность быть задушенной, упорно пыталась вклиниться между двумя вояками, белым и черным.
На мецената, лишь недавно осыпанного почестями, теперь смотрели с явной враждебностью.
А тому, бедняге, никто не удосужился перевести вышесказанное на французский. Но чутье подсказало ему, что все бледнолицые против него, а тому, кто на сцене, они явно симпатизируют.
Алексей по-своему использовал один из преподанных в детдоме уроков: пусть не при помощи смеха, но все же заставил соперника залезть «в бутылку».
Нгуама, дрожа от гнева, сделал шаг, другой...
...«Сейчас начнется! — с ужасом думала Алена. — И из-за чего? из-за кого? из-за меня! И как они все не понимают, что сейчас потерявший голову Отелло — это Алексей, а вовсе не чернокожий! Это Алеша вспылил из-за своих же необоснованных подозрений! О Господи, что я такого сделала? Какой повод подала? По-моему, никакого. Отчего же он вдруг так разозлился? Я должна его успокоить!»
Она, не без чувства стыда, поймала себя на том, что хочет помириться с ревнивцем, когда должна была бы, напротив, немедленно прервать с ним всякие отношения.
После нескольких часов знакомства он заявлял на нее свои права, как на... жену! Дездемона была замужней дамой!
Это было возмутительно. Но и упоительно.
Ей вспомнилось, как Григорий ревновал ее к успеху, к признанию, и гораздо сильнее, чем к женственному Димочке. А этот человек совсем другой, он просто хочет, чтоб вокруг нее не теснились мужчины, он отстаивает свое право быть для нее единственным! Он хочет один владеть ее любовью, и разве в этом желании есть что-то зазорное?
Известно, что Тельцы сами весьма склонны становиться собственниками, а потому понимают и могут разделить такое же стремление в остальных людях.
Предположим, Алеша сейчас обратил бы внимание на другую девушку, к примеру на ту бойкую черненькую журналистку, как среагировала бы Алена?
Неужели отнеслась бы к этому спокойно?
Разве осталась она равнодушной, когда Ангелина, пользуясь случаем, переманила Григория? Причем ведь не испытывала по отношению к нему Лена особо пламенных чувств!
А уж если бы кто-то посягнул на Алешу... даже если б хоть намек на это возник...
Драться, конечно, не стала бы, аристократка все же, да и не женские это методы борьбы. Но уж и равнодушной бы не осталась. Сцену бы наверняка какую-нибудь устроила.
Или все-таки повернулась бы и ушла?
Но он... Он, слава Богу, не хочет уходить, не хочет обрывать то чувство, которое только-только зародилось. Разве это плохо?
Очень даже хорошо.
Нет, пожалуй, для нее тоже закатить скандал — все-таки было бы лучше, чем решиться на полный разрыв. Тельцы практичны — из двух зол Алена бы выбрала меньшее.
«Ха-ха, но ведь я знакома с этим парнем тоже всего полдня! Ничуть не дольше, чем он со мною... И раз я имею право за него бороться, значит, и он тоже?»
Выходит, не так уж он и не прав?
Да так ли это важно, кто прав, кто виноват! Главное — ей невыносима даже мысль о расставаний.
И, следовательно...
В тот момент, когда «дуэлянты» уже готовы были сойтись, азартные итальянские болельщики-тифози, предвкушая захватывающий поединок, алчно примолкли. Неожиданно Алена вдохнула поглубже и что было сил выкрикнула:.
— Нгуама — не Отелло! Он не виноват! Отелло там, на сцене! Вон он, смотрите!
И, по указке отважной Дездемоны, все обратились к подиуму.
Алексей же, растерявшись, обернулся на крик, на миг потерял бдительность и... получил сокрушительный удар в челюсть черным кулаком.
Зал ахнул и снова стих. Все ждали последствий нападения. Нокдаун? Нокаут?
Алена закрыла лицо ладошками: «Все из-за меня... Я все испортила... Я его предала!»
Но нет, европейский Отелло удержался на ногах. Только болезненно скривился.
Что ж, тем интереснее! Публику засвистала, заулюлюкала. Сейчас пострадавший ка-ак врежет в ответ!
Но Алене такое развитие событий вовсе не казалось интересным.
И она опять крикнула, громче и отчаяннее прежнего:
— Остановитесь!
Никакой реакции. Ни один мускул не дрогнул ни на черном лице африканца, ни на бледном, без кровинки, лице Алексея.
И тогда Алена решила пойти на крайние меры:
— Алеша! — Голос зазвенел и едва не сорвался, в горле засаднило. — Я люблю тебя!
А чтобы не осталось никаких сомнений ни у зала, ни у Нгуамы, повторила по-английски и по-французски:
— Ай лав ю, Алеша! Же т’эм!
Как сказать то же по-итальянски, она не знала, но это и не понадобилось — все и так поняли.
У девушки же публичное признание забрало последний остаток душевных сил. Она села на пол там же, где стояла. Сердце колотилось, как после километрового кросса.
Алексей часто-часто заморгал, и руки его безвольно упали вдоль тела. Он и сам как-то обмяк, ссутулился.
Алена же, чтобы расставить все точки над «и», закончила хрестоматийной репликой шекспировской Дездемоны:
— Мои грехи — любовь моя к тебе.
Строчка из трагедии была произнесена тихо, однако же достигла слуха того, кому была предназначена.
О великий Шекспир, против тебя не поспоришь... Алеша, во всяком случае, признал правоту гениального драматурга. А следовательно, собственную неправоту.
И он, понурившись и покраснев, как те раки, что повариха Озерковского детдома варила в большом чане, отозвался тоже шекспировской строкой:
— О, я глупец, глупец, глупец!
Отреагировал и Нгуама: побледнел, если такое слово приложимо к чернокожим. Он стал серым. И тоже тотчас же прекратил боевые действия.
Наверное, и у него был свой кодекс чести, запрещавший бить того, кто более не выказывает признаков враждебности.
