— Уиспер,[5] — пожал плечами Беттерсон. — Именно так мне ее представили. Хорошенькая девушка. К тому же богата до неприличия.
— Ну, это ненадолго, — откликнулся Макэлмон. — Я слышал, муж перестал присылать ей деньги и приказал возвращаться домой.
— Бедный Гай.
Женевьева насмешливо фыркнула. На самом деле она была рада узнать, что Монтерей увлекся другой женщиной. Татуировка в виде черепа все еще будоражила ее воображение.
Комары роились над кромкой воды, их становилось больше, дневной свет постепенно мерк. Женевьева чувствовала, как кровососы впиваются в ее ноги, когда вносила последние штрихи в портрет.
— И как продвигаются дела с журналом?
— Ну, — отозвался Беттерсон, — мы уже определили состав выпуска. Там будут стихи Гая, об этом я уже говорил. У меня появились новые стихи Гертруды Стайн, действительно превосходные. Есть свежий рассказ Эрнеста Хемингуэя, отрывок из одной вещи Фицджеральда, специфическая история, очень милая. Вы поймете, что я имел в виду, когда прочтете ее. Еще туда войдут несколько стихотворений вашего покорного слуги, и еще — вчера Боб показал мне свой рассказ. — Он заглянул в блокнот. — Скажите, а это действительно забавно! Взгляни-ка, Боб.
Макэлмон повернул голову и посмотрел на рисунок.
— Вы жестокая женщина, Женевьева. У меня что, изо рта торчит птичий коготь?
— Она и вам пририсовала огромные когти. — С этими словами Беттерсон разразился кашлем и достал платок.
Все больше и больше людей собиралось на барже и прогуливалось по берегу. Несколько мужчин в костюмах матросов танцевали на прибрежной гальке в компании трех девушек в коротких платьях. Чуть дальше расположилось сборище в купальных костюмах, это могли быть танцоры из постановки «Голубого поезда», которые еще не успели переодеться.
— Итак, он почти готов, — резюмировала Женевьева. — Наш первый выпуск.
— Точно. Почти готов. Боб предложил лучшее название. Скажи ей, Боб.
— «Фиеста», — хвастливо произнес Макэлмон. — Что скажете?
— Неплохо, но я все-таки настаиваю на «Галерее».
— «Галерея». — Макэлмон пробовал слово на слух. — Но разве вам не кажется, что название «Фиеста» несет в себе больше драматизма? Подумайте об этом, Женевьева. Фиеста.
— А разве это ваша забота, Боб? — Женевьева захлопнула блокнот и вручила его Беттерсону. — Мне кажется, это должны решать мы с Норманом.
— Ах. — Беттерсон похлопал ее по руке. — Произошли кое-какие изменения. Я очень рад сообщить вам, что Макэлмон присоединяется к нашей команде и становится соиздателем. Он вносит часть собственных денег в общую копилку.
Его собственные деньги! Деньги на содержание Роберт Макэлмон получал от своей жены, или бывшей жены, или что-то в этом роде… Все вокруг знали об этом.
— Мне кажется, вы во мне больше не нуждаетесь, — заметила Женевьева.
Беттерсон тут же подскочил со словами:
— Виви, у вас нет причин, чтобы быть такой злюкой. Конечно же вы нам нужны.
— Мы очень ценим ваши пожертвования, — эхом отозвался Макэлмон.
Но Женевьева смотрела только на Беттерсона.
— Вы сказали, что я для вас не просто кошелек с деньгами. Но вы не подпускаете меня к творческой стороне процесса.
— Чепуха, милая моя, — воскликнул Беттерсон. — Мы обожаем, когда вы занимаетесь творчеством. Правда, Боб?
— Абсолютно. — Макэлмон ухмыльнулся, и крошечное создание, угодившее в его пасть, почти вырвалось на свободу.
Темнота, сгустившаяся над местом веселого праздника, разрывалась только случайными вспышками камер фотографов. Разноцветные фонарики на деревьях в парке раскачивались под порывами легкого ветерка. Люди шумными компаниями толпились на ржавой барже и рядом на берегу, распивали спиртное и курили сигареты, смаковали вишню и сыр. Тела сплетались в тесных объятиях, губы касались губ, бедра раскачивались в такт музыке. Костюмы и летние платья, лохмотья и богатые одежды… Это была разношерстная толпа, но каким-то непостижимым образом получилось так, что все хорошо знали друг друга. Женевьева, медленно бредя по кромке воды, сняла одну из своих нефритовых сережек и машинально подбросила в воздух. Та описала широкую дугу и упала в реку.
— Эй, Женевьева. — Беттерсон шел за ней следом по берегу.
— Что? — Она не желала оборачиваться и не хотела разговаривать с ним.
— Мы немного забылись, Боб и я. Понимаете, нас занесло не в ту степь. Он принесет большую пользу журналу, поверьте мне. Он пишет как Бог.
— В отличие от меня. — Женевьева продолжала всматриваться в воду, по-прежнему не желая глядеть Беттерсону в глаза. — Мои стихи ужасны. Мы оба знаем это.
Он немного помолчал, прежде чем заговорить, без сомнения пытаясь быть тактичным.
— Да, моя дорогая. И, боюсь, этого никак нельзя исправить. Дело не в том, что вы милы и многого заслуживаете, даже не в том, сколько вы трудитесь, хотя, видит бог, вы действительно должны трудиться. Но это все не имеет значения, если у вас нет таланта.
Женевьева почувствовала странную тяжесть. Ее губы стали слишком непослушными, чтобы улыбнуться в ответ. Беттерсон подошел ближе. Она чувствовала: он хотел утешить ее простым человеческим движением, обнять или просто взять за руку. Но она отшатнулась.
— И что вам от того, что вы не можете писать хорошие стихи? Вы красавица. Более того, вы — личность. К тому же при деньгах.
— Вы ничего не понимаете.
— Не понимаю? Мне кажется, вы пытаетесь писать, прикрываясь общепринятыми иллюзиями. Творчество не делает нас счастливыми. Обычно оно приносит одни несчастья. Но мы продолжаем, потому что должны.
— Норман, когда я подошла к вам с Бобом Макэлмоном, хотела кое-что сказать. Нечто ценное. Я хотела стать частью чего-то важного, журнала, книги, разговора… Я хотела подкидывать интересные идеи, а не только деньги. И знать, что они приносят пользу. Думала, что это возможно, когда приехала в Париж, в этот Квартал. Я хочу, чтобы моя жизнь имела значение.
Неожиданно раздались звуки джаза. Трио музыкантов в галстуках-бабочках и смокингах — гитара, контрабас и труба — наигрывали негромкую приятную мелодию. К музыке присоединился одинокий голос, воспарил над веселым сборищем, сильный и чистый. Его ни с чем нельзя было спутать.
Лулу прислонилась к обвалившейся стене, на которой сидели Беттерсон и Макэлмон. Она медленно, провокационно подняла босую ногу и выставила пятку. Ее песня о двух бездомных котах, странствующих по улицам Парижа, звучала игриво и шаловливо. Распевая песню, она одну руку закинула за голову, потом вдруг опустилась на четвереньки, выгибая дугой спину, как кошки, о которых пела.
