не хочешь бороться со мной прямо сейчас.
Я бы сделал что-то, о чем потом пожалел бы, например, причинил ей боль или трахнул ее. Я понял, что первое мне не нравится, и не хотел навязывать второе.
После мгновенного взгляда вниз, она приняла мою угрозу всерьез и подошла к кровати, ложась на спину. Когда она послушно подняла руки над головой, ее футболка задралась до бедер. Заставив себя отвести взгляд от затененной вершины между ее ног, я начал привязывать ее запястья к изголовью кровати.
Она смотрела в потолок и не произносила ни слова. Такие голубые и ясные, ее глаза были практически прозрачными, и прямо сейчас они дрейфовали в то отсутствующее место, которое я ненавидел.
Пока я последние два дня торчал в Москве, разбираясь с сомнительными деловыми аспектами бытия Дьявола, дикие светлые волосы и мягкий Американский акцент слишком часто всплывал в моей голове, чтобы чувствовать себя комфортно — даже между ежечасными новостями Юлии о делах Милы. Только за то, что она вторглась в мои мысли, я должен был оставить ее в одиночестве мучиться от горя. Но мне нужно было что-то от нее. Что-то, что удержит меня. Что-то, что скажет, что она думала обо мне внутри себя так же, как и я.
Со связанными запястьями я сел на край кровати и не смог удержаться, чтобы не провести рукой по ее голому бедру. Ей не выдали бритву на случай, если она перережет себе вены, но теперь у меня было чувство, что она не выберет легкий путь.
Было что-то новое и невинно сексуальное в том, чтобы провести рукой по гладкой коже и слегка припудрить светлые волосы. Я не был с девушкой без воска с тех пор, как стал подростком, и секс был обычно в одежде у стены переулка.
— Тебе надо побриться, kotyonok.
— Тебе нужно проникнуть в свою темную душу и найти свою совесть.
Я усмехнулся и скользнул ладонью вверх, минуя то место, которое я хотел внутри больше всего, и под ее футболку, где я ласкал вспышку ее бедра большим пальцем.
— Не я ведь тот, кто только что убил человека, не так ли?
Я почти пожалел, что сказал это, когда одинокая слеза скатилась по ее щеке. Вероятно, она хотела присутствовать на похоронах Адрика и извиниться перед каждым членом его никчемной семьи. На самом деле, я не знал, были ли они бесполезны, но большинство членов семьи бесполезны.
— Перестань плакать.
— Я не плачу, — настаивала она, когда еще одна слеза вырвалась из ее глаз.
Блядь. Это убивало настроение.
— Это была самооборона, — сказал я, не обращая внимания на убийство Адрика. Мне не нужны мужчины на моей стороне, которых побеждали мягкосердечные девушки. — Скажи это.
— Но…
— Скажи это.
— Это была самооборона, — бесстрастно парировала она.
Я не знал, зачем протягиваю маленькую оливковую ветвь.
Может, из-за тревожных слез, но еще больше из-за того, что я очень давно — если вообще когда-либо — не встречал девушку с чувствами. Мила была для меня неизведанной водой, до краев наполненной самоотверженностью, которую я не понимал. И как кошка с мышью, я хотел поиграть с ней некоторое время.
Я схватил ее за голую талию, которая была такой маленькой, что я, наверное, мог бы соприкоснуться пальцами, если бы обхватил ее рукой. Талия была не первой вещью, которую я заметил в девушке, но с тех пор, как я раздел Милу догола в ее отеле, я хотел держать ее там, пока она двигалась на мне — поза, которую я обычно не мог вынести. Я приписывал это странное желание тому факту, что это было самое долгое ожидание, чтобы трахнуть девушку, которую я хотел раньше, и самые незначительные вещи в этом заставляли меня чувствовать себя так, будто я только что вышел из тюрьмы после того, как снова воздерживался от секса в течение четырех лет.
Я положил другую руку рядом с ее головой и потянул белокурый локон между пальцами.
— Я поставлю крест в коридоре, как вы, Американцы, делаете на месте аварий. Мы даже можем развеять его прах вместе, если тебе от этого станет легче.
Отвращение встретилось с моим взглядом, и это вызвало у меня тихий смех.
— Разве ты не должен воровать девственниц и терроризировать Москву? — спросила она.
— Если я не столкнусь с твоим отцом сегодня вечером, город будет в безопасности от меня.
Хотя это может быть ложью, я был оптимистом, когда дело касалось таких вещей, как бизнес и убийство.
Она сглотнула и снова уставилась в потолок.
— Как ты великодушен.
— Когда ты произносишь громкие слова, мне становится все труднее совершать правильные вещи здесь, — протянул я, прежде чем прикусить ее подбородок.
Она судорожно вздохнула.
— Тебе уже ничем не помочь, ты это знаешь?
— А я-то думал, что все, что мне нужно, это вмешательство.
Я провел большим пальцем под изгибом ее груди в лёгкой ласке. Ее грудь приподнималась с каждым вздохом, соски были видны под футболкой, и это напомнило мне о том, какими чувствительными и сладкими они были.
Скользнув губами к раковине ее уха, я сказал:
— Держу пари, я мог бы заставить тебя кончить только от сосания твоих сисек, kotyonok.
Дрожь, пробежавшая по ее телу, стала единственным признаком того, что она еще не закрылась от меня, поэтому я продвинулся немного ближе. Обхватив ладонью ее обнаженную грудь, я сжал мягкую плоть и провел большим пальцем по ее соску, затем пососал шею, потянув кожу зубами, оставляя еще один след. Ее грудь поднималась и опускалась быстрее, но она отказывалась замечать мои руки на себе.
Я не знал, почему эта девушка так хорошо пахла, даже покрытая кровью, но ощущение ее груди в моей руке и ее мягкий аромат начали затуманивать зрение. Неумолимая боль в паху нарастала, а Мила играла роль скучающей, как баптист, сидящий на церковной скамье.
Ее апатия начала раздражать меня, поэтому я придвинулся ниже и с силой укусил. Она зашипела от боли, но когда я успокоил укус языком, веревки натянулись, ее голова склонилась набок, и тонкий изгиб ее тела сказал мне, что она больше не была такой чертовски независимой.
Я отстранился, чтобы посмотреть на свою работу — на темные засосы, которые я оставил. Хотя я не думал, что когда-либо делал это до Милы, что-то первобытное внутри меня наслаждалось тем, что отмечало ее, как мою собственную маленькую шахматную доску.
— Я думаю, что красный это твой цвет, — сказал я ей, девушке в моей кровати, украшенной
