Ярина вздрогнула от того, как холодно, как грубо зазвучал его голос, но взгляд не отвела – увидела она в глазах Марека, что смогла пробиться за броню привороженного его тела, что коснулась ненароком запертой в нем души, и тихо ответила, обреченно пожав плечами:
- Как ты любил меня…
Всего на миг блеснуло в его глазах удивление и тут же скрылось под коркой холодного стекла вернувшегося к ней привороженного Марека. Он мотнул головой, прогоняя видения, и, схватив Яринку за запястья, потащил к кровати. Бросил ее на лежанку, как вещь, и принялся за штаны.
Ну хоть переворачивать ее больше не пытался – Яринка и этому рада. Лежала она на жестком топчане и смотрела, как пальцы его нетерпеливо борются с искореженной от безжалостного обращения молнией на штанах, как Марек морщится, когда нечаянно задевает болезненную, распухшую часть своего тела; Яринка привстала, убрала от Марека его же руки и сама расстегнула его штаны, сама осторожно приспустила их вместе с окровавленным бельем, выпуская на волю раскаленную перевозбужденную плоть, покрытую царапинами и кровоподтеками. Такого она еще не видела. Еще несколько дней назад, после визита Агнешки, она омывала его тело – видела и царапины, и натертости, – но ситуация не была столь критичной. То, что видела она сейчас, походило на результат каких-то средневековых пыток – разбухшая, в кровь разодранная плоть чуть подрагивала, как в предсмертных конвульсиях. Ярина представила, как, должно быть, будут жечь эти раны, если к ним прикоснуться, как, должно быть, зудит его кожа, и содрогнулась. Подняла на Марека полные слез глаза:
- Тебе же будет больно… Какая тебе Агнешка? Какой тебе…
- Тебе-то что? Ты, кажется, помочь хотела? Не нравится – не смотри.
Ему и так уже больно. Больней уже не будет – некуда. Чем больше он пытается избавиться от этой боли – тем невыносимей жжет огонь в его штанах. Тянущая, ноющая боль от невозможности разрядиться смешалась с зудом и жжением свежих, нанесенных им самим, ран – ему так больно, что он думать ни о чем другом не может. Ему так больно, что боль от раздирания этих ран приносит недолгое облегчение и превращает его в мазохиста. Марек отбросил штаны и, толкнув Яринку обратно на лежанку, шагнул к ней.
Разорваны ее трусики, раздвинуты ноги… Вошел в нее резко, без промедления, и быстро-быстро задвигался. Лицо его перекосило от боли, жжения и зуда, стиснутые зубы заскрипели, из горла вырвался крик, и он еще отчаянней, с еще большим остервенением задвигался, вдалбливаясь в хрупкое тело под собой, инстинктивно напрягаясь при каждом его шевелении – все еще ждал, что и она, добровольно отдавшая на растерзание свое тело, не выдержит и убежит от него.
Но у Яринки и мысли такой не возникло. Рядом с тем, что столько времени уже испытывает он, ее боль ничего не значила. И слезы, что текли по ее щекам, – они не от ее боли, а от его; от прикосновения к кошмару, в котором он живет, и от невозможности помочь. Она смотрела, как капельки пота стекают по его искореженному мукой лицу, и старалась расслабиться, не замечать боль от его яростной долбежки. Двигалась ему навстречу и обнимала, как могла, гладила взмокшую его шею и цеплялась за плечи, сжимаясь вокруг горящей его плоти, желая одного – чтобы ему полегче стало.
Стало ему легче, или нет, Ярина не знала, но через какое-то время он утробно зарычал и обмяк, обжигая ее лоно изнутри горячим семенем. Даже не вышел из нее – так и остался лежать на ней, придавливая немалой массой; уткнувшись носом в Яринкино плечо, он тихонечко похрипывал, то и дело содрогаясь от возвращающейся боли, и ее попытки осторожно гладить его спину – не пресекал.
- Спасибо, - тихо сказал он.
И это было последним, что она от него услышала. Марек закрыл глаза, рвано выдохнул и резко затих.
То, что это не было обычным сном, Ярина поняла сразу же. Она выбралась из-под обмякшего тела и попыталась Марека разбудить.
- Марек, миленький, не смей! – закричала она, хлопая его по щекам, отказываясь верить, что то, чего она так боялась, уже наступило. – Не смей меня бросать, слышишь!
Бесполезно. Его не тревожила больше боль, не чувствовал он ни зуда, ни жжения, ни жажды завладеть приворожившим его телом. Спокойный, умиротворенный, лежал он перед ревущей Яринкой и не подавал признаков жизни.
Наспех прикрыв его пледом, Ярина натянула на себя платье и выскочила из сарая, зовя на помощь. На крик тут же прибежали дед Митяй и мужики – его подручные.
- Марек… Марек… - захлебывалась она слезами, не в силах ничего им объяснить.
Мужики тут же бросились в сарай, дед Митяй сразу же послал за Агафьей…
Первые в этом году снежинки закружились в воздухе, падая на землю. Некоторые не долетали – они опускались на голые Яринкины коленки, на ее руки и лицо, и тут же таяли, напоминая, как скоротечна, как нелепа порой жизнь.
А она все так же поджимала пальцы на озябших ногах… Сидела на промерзшей земле и тряслась, впивалась ногтями в лицо, надеясь, что боль эта затмит другую – ту, что растеклась внутри черной бездной необратимости, ту, что раздирала душу отчаянием и липким холодом ледяного ужаса перед смертью. Не своей, увы… Терять любимых куда страшнее, чем умирать самому. Она потеряла. Не удержала. Винила себя, что позволила ему умереть. Разревелась в голос, ненавидя себя за то, что сама еще жива…
Кто-то, заметив ее, сидящую на холодной земле в одном тоненьком платье, попытался взять ее на руки и отнести в дом.
- Не трогайте меня! – содрогнулась Ярина от чужого прикосновения, вырвалась и побежала в сарай, к любимому…
- Ярина, дочка, оставь, - перехватил ее дед Митяй. – Не надо, милая…
- Он не умрет! Пустите меня!
Она захлебывалась слезами и отчаянно рвалась к Мареку, а когда дорвалась и увидела его – все поплыло перед глазами. Ярина качнулась вместе со стенами сарая и обмякла, упав в руки деда Митяя.
- Отнесите ее в дом, - донесся до ускользающего ее сознания голос старосты.
И наступила тишина.
Глава 34
Марек был еще жив, но Агафья знала: глаза он уже не откроет. Жизнь его висит на волоске, одной ногой он уже стоит в мире мертвых, и, если приворот не снять, он уйдет – остались ему считанные дни, а, может быть, часы… А, может, и вовсе – минуты.
- Найди мне лошадь с телегой – надо Марека перевезти ко мне, - попросила Агафья деда Митяя, одевая парня.
- Будет тебе лошадь. Только до темноты лучше подождать – не дай Бог увидит кто, что ты Марека к себе забираешь. Люди еще не забыли, что он натворил.
- Нет, сейчас, Митяй. К вечеру он уже умереть может.
- Уж если помрет, то здесь или не здесь – какая разница? Или ты сможешь что-то сделать?
- Есть разница. Ты делай, что говорю, и вопросы лишние не задавай. Я попытаюсь задержать его на этом свете – может, все-таки у Агнешки проснется совесть, и она не даст ему умереть… Хотя, я в это уже не верю. Она и младенцем была – так за жизнь цеплялась… Ты не подумай дурного, Митяй, я врагу никогда подобного не пожелаю. Но ее смерть была б хотя бы справедливой расплатой за то, что она сделала. А парень этот за что умирает? А что с Яринкой будет?
- Она с ума сойдет, - согласился Митяй, почесывая седую макушку. – Бедняжка так испугалась…
- Они друг без друга не проживут. Вспомни, в детстве все время бегали вместе… Куда он – туда и она, как хвостик. Куда она – туда и он… Уже тогда с ними все было ясно, и если б не этот приворот…
- Надо еще раз с Агнешкой поговорить. И с Асей с Андриком. Агафья, может, давай я с ними поговорю?
- И что ты им скажешь? Прикажешь им убить родную дочь? Митяй, да они любого загрызут за Агнешку.
- А за Яринку? Она тоже их дочь – неужели им ее не жалко?! Я не говорю «убить», но надо ж как-то решать вопрос! Как они жить-то тут собираются, если парень умрет? Как они с таким грузом на душе жить будут?
- Да нормально они будут жить, - вздохнула Агафья. – Сделают вид, что они ни при чем, и постараются все забыть. Митяй, они будут делать только то, что в их интересах, и если Марек умрет, они лишь вздохнут с облегчением – уж поверь мне, я их знаю. Их даже Яринка не остановит. А вот как эта девочка жить будет, я не знаю…
