«Да он неплохо владеет предметом, – решила Божена, – тут уж налицо ювелирные изыскания. Но зачем ему это понадобилось?»
Внезапно ей показалось, что кто-то смотрит на нее с улицы. Плотно сомкнув портьеры, Божена выключила верхний свет, оставив лишь рабочую лампу, присела за верстак и глубоко задумалась. Она начинала убеждаться в том, что этот человек играет с ней, подбрасывая загадку за загадкой. Тогда, на Сан-Марко, он, кажется, следил за ней… К чему потом этот карнавал – очки, чужой костюм, когда она не узнала его? А то, что произошло сегодня ночью? Эта его внезапная власть над ней? Зачем она ему?
Божена побледнела от вдруг нахлынувшего страха. К тому же ее профессия уже давно приучила ее к известной доле риска: с точки зрения традиционных для всех ювелиров мер предосторожности, соединять мастерскую и дом было достаточно безрассудным, но ей так давно этого хотелось…
Решив во что бы то ни стало взять себя в руки, она пошла на кухню и, заварив цветочный чай, немного расслабилась.
Она пошла в спальню и встала у самого зеркала. «Пришли мои тридцать лет, и я стала многого бояться», – подумала она. Божена не так часто, как другие женщины, пристально вглядывалась в свое лицо, но, встречаясь со своим отражением в дневной суете или вечером, перед сном, принимала его любым, лишь изредка удивляясь происходящим с ним переменам.
Но сейчас она стояла и долго, не отрываясь, смотрела на себя. Потом протянула к зеркалу руки и прикрыла своему отражению глаза.
Теперь она видела, а отражение – нет.
То, что она видела, напомнило ей маску с ее лица.
«А ведь я всю жизнь леплю свою посмертную маску. Впрочем, как и все…» – подумала она вдруг.
Ее размышления прервал телефонный звонок.
– Мальчик! Мальчик! Никола родила мальчика! – кричала телефонная трубка голосом Иржи.
– Evviva bambino![17] – от волнения Божена перешла на итальянский. – Когда?
– Здесь и сейчас! Я звоню прямо из клиники.
– Не может быть – именно в рождественскую ночь?
– Да! Мы и сами не ожидали. Он такой большой, ну прямо медвежонок, и уже рыжий! Нас теперь трое рыжих – вы, я и Богумил…
Божена почувствовала, что сейчас заплачет.
– Иржи, я так рада, поцелуй за меня Николу!..
Положив трубку, она, утирая набегающие на глаза слезы, тут же решила, что полетит в Прагу, и заказала по телефону билет на самолет.
Рождество разблисталось и совершенно ослепило Франту.
Чеслав приехал под вечер, разодетый, надушенный, и повез ее в ночной клуб.
Вся Прага сверкала, как нарядная елка, и манила взглянуть под ветки – там ли подарки? Да жизнь и так состояла единственно из подарков – подарков и праздников. Иной Франта ей быть не позволяла. Вот и сейчас она мчалась в красивой машине – раз! – с одним из своих обожателей – два! – всегда готовая наслаждаться – три!
Будто в такт ее мыслям, в салоне раздалось рок-н-ролльное: one-two-three![18] – Чеслав поймал ретро-волну.
– Закрой глаза, крошка! И открой рот…
Что-то щелкнуло, и Франта почувствовала на губах его пальцы и какой-то холодок на языке. Отвернувшись, выплюнула – на ладони изумрудно переливалось колечко, а Чеслав уже ласкал ее свободной рукой.
Выходки Чеслава становились все экстравагантнее, а Франта не привыкла никому в этом уступать. Зная, что возбуждение ей к лицу, она послушно подставила грудь его настойчивой руке, глядя на крошечную ящерку, изящно обвившую ее мизинец.
От машины и до невообразимого неонового свечения, обозначавшего вход в клуб, Чеслав, пыжась, тащил ее на руках – Франте так и хотелось случайно лягнуть его в бок. Видимо, на этот раз она переусердствовала в выборе партнера – вечер становился непредсказуемым.
В клубе было не протолкнуться, но Чеслав уверенно тянул ее по ступенькам куда-то наверх, следом за услужливым портье, а Франта ломалась, изображая неутолимое желание танцевать.
Но вот они оказались в длинном коридоре, напоминавшем гостиничный, и портье распахнул перед ними тяжелую дверь.
В полутьме огромного номера горели свечи и стол ломился от яств – иначе Франта не назвала бы томящиеся в хрустале кулинарные соблазны.
– Мой рождественский сюрприз!
– Ах, Чеслав, твоя куколка утром не поместится в платье!..
– Тогда следует пе-ре-дох-нуть.
И он игриво прошествовал туда, где подразумевалась спальня.
Но это Франта, пожалуй, еще оттянула бы.
Чеслав не относился к разряду мужчин, к которым она испытывала телесное влечение. А что касается влечения душевного… Его она, пожалуй, не испытывала ни к кому. Но судя по подаркам Чеслава и его любимым местам развлечений, в ее сети попалась крупная птичка.
«Ему бы хоть каплю внешности, прибавить-убавить – и я бы решилась. А как он настаивает!» – тешилась Франта, потягивая нежное розовое вино.
Раздался стук в дверь, и внесли чудный воздушный пирог – Чеслав вальяжно ущипнул ее и подставил щеку для поцелуя.
Чувствуя, что сегодня ей не отвертеться, Франта уселась к нему на колени и жадно вцепилась зубами в нежное крылышко куропатки, оказавшееся пересушенным.
…Засыпая уже под утро, она, отодвинувшись от обмякшего тяжелого мужчины в дорогих носках, вспомнила Карла – на фоне храпящего Чеслава он показался ей голливудским красавцем, идеальным любовником, страстным и возбуждающим. И ей захотелось быть с ним, испытывать настоящее наслаждение, а не этот… полуфабрикат.
Но Карла – и не без ее участия – в Праге не было. И, зевая и даже в мыслях кокетничая, Франта подумала: «Что ж, найдешь клад – будь по-твоему… женись на здоровье, я – не против…»
Из полутьмы передней, сторонясь призрачной веранды, Карл вошел в комнату, чья форма напоминала асимметрично ограненный камень. Комната казалась изломанной, но в то же время вся была во власти удивительно точной закономерности, недоступной непосвященному. И если бы древняя мушка могла застыть не в янтаре, а в топазе, Карл, наверное, почувствовал бы себя ею.
Вся комната была пронизана сероватым свечением. Карл сказал бы, что нет на земле цвета нежнее.
Пол был составлен из мраморных граней, не повторяющих одна другую. Кованый, но почти воздушный лев поддерживал крыльями и головой прозрачный овал стола. Карл подошел, и лев взглянул на него сквозь стекло.
У стола – три металлических стула на длинных ножках. Изогнутые светильники в правильном беспорядке – на стенах и потолке. Карл зажигал их, словно рассыпая крошки-бриллианты.
Прозрачный потолок не был стеклянным – в нем переливался живой хрусталь.
Парчовые кресла, кушетка и диван, прихотливо расставленные, удваивались, отражаясь в мраморе пола.
