— Конечно, нельзя ещё не упомянуть секретаршу Анечку, которая является вашей, Светлана Михайловна, родной племянницей. Чуть не забыла сказать про дядю Ваню — нашего электрика, плотника и сантехника в одном лице, у которого в его работе вечно не сходятся концы с концами, потому что он по специальности — зоотехник! И несмотря на это, дядя Ваня будет работать в нашем музее до самой пенсии, поскольку никому в голову не придёт обижать двоюродного брата нашей уборщицы тёти Кати. А она, в свою очередь, является соседкой тёщи Виталия Львовича, которой тётя Катя время от времени помогает в домашних делах. Вот та и похлопотала за неё перед зятем. Можно, конечно, и дальше перечислять. Только, боюсь, язык устанет. Но, думаю, всем и так ясно: в нашем музее нет ни одного человека с улицы! Так, давайте, Светлана Михайловна, честно это признаем и не будем придираться почём зря к Асе, — тяжело дыша, Люся замолчала.
Я поблагодарила её за поддержку взглядом, а тётя Катя обиженным тоном сказала:
— Ну и что с того, что я — соседка тёщи Виталия Львовича? Свою работу я выполняю честно и от субботников, в отличие от некоторых, никогда не отлыниваю, — уборщица бросила косой взгляд на бухгалтера, но та сделала вид, будто бы не поняла намёка.
— Тётя Катя, речь ведь сейчас не о субботниках, и не о том, кто работает честно, а кто — по-другому, — Люся укоризненно покачала головой. — Я говорю, что все мы — либо родственники шефа, либо чьи-то знакомые. А укорять Асю за то, что ей сделали протекцию, вообще, некрасиво. В конце-то концов, она сама об этом никого же не просила!
— А ты думаешь, Люсь, я кланялась в ноги тёще Виталия Львовича? — тётя Катя снова обиделась. — Да ничего подобного! Я только однажды ей шепнула, что хотела бы до пенсии поработать где-нибудь, где не шибко сорют. А то раньше я работала уборщицей на вокзале. Так там так гадят, что после этого не отмоешься даже скипидаром!
— Ну, к чему такие подробности? — поморщилась Светлана Михайловна. — Лично я теперь не могу уже и вспомнить, зачем мы, вообще, здесь все собрались?
Наступила минута молчания. По лицам сотрудников я видела, что все усиленно размышляли. Я только собралась направить разговор в нужное русло, как вдруг в кабинет заглянула наша секретарша Анечка:
— Астра Петровна, вас вызывает к себе Виталий Львович.
43
Поступью, исполненной достоинства и самоуважения, я молча вышла из кабинета. Коллеги проводили меня сочувствующими взглядами. Так, наверное, сокамерники провожают в тюрьме приговорённого к смертной казни.
Однако, поразмышляв пару секунд, я пришла к выводу, что, по-хорошему, с моей стороны это неправильно — подавать повод для жалости. А потому, сделав несколько шагов по коридору, я вернулась обратно для того, чтобы сказать своим коллегам одно-единственное, но очень важное ёмкое слово: «Не дождётесь!».
Затем я гордо развернулась и направилась «на ковёр» к нашему шефу. Хотелось поскорее уж покончить с формальностями, чтобы остаться одной и подумать о том, как мне жить дальше. А то я и замуж никак не могу выйти из-за отсутствия подходящей кандидатуры, а теперь меня для полного счастья хотят уволить из музея — моего единственного (если не считать школы в Чудиках, хотя я там толком и не работала) места работы.
Согласитесь, с моей стороны это было абсолютно разумное решение.
Войти в кабинет к шефу и, глядя ему прямо в глаза, отчётливо сказать следующие слова: «Да, я всё знаю. Давайте, не будем терять время напрасно. Сейчас я напишу заявление об уходе по собственному желанию, и мы навсегда с вами распрощаемся». Лаконично. Интеллигентно. Красиво.
А что получилось на самом деле?
Немного по-другому. Тут, видите ли, сыграла свою определённую роль моя артистическая натура. Ну, не умею я, как все люди, хоть ты тресни! К тому же, сами знаете, любая теория не совпадает с практикой.
В общем, вошла я в кабинет к шефу. Поздоровалась. Он, как человек воспитанный, предложил мне сесть. Я стою. Шеф повторил предложение. Я не шелохнулась. Шеф снял очки и приложил носовой платок ко лбу.
Я задумалась: почему носовой платок имеет такое странное название? В него ведь, простите, не только сморкаются, но также и лицо им обтирают. Причём в этих, скажем так — эстетических целях, носовой платок используют гораздо чаще. Тогда почему же он называется «носовым»? Здесь более уместно другое слово — лицевой. Лицевой платок. Согласитесь, и смысл его предназначения не искажается, и слуху — приятнее?
Мне захотелось обсудить этот вопрос с шефом (Он у нас, между прочим, — человек неглупый, несмотря на своё экономическое образование), но тут я вспомнила о причине нашей встречи. Шеф не торопился снова водрузить очки на нос. Он смотрел на меня таким выжидательным взглядом, словно опасался какого-нибудь подвоха. Я не могла не оправдать его ожиданий.
Откинув лёгким эффектным жестом чёлку со лба, по ковровой дорожке бордового цвета (Она мне заменила знаменитую дорожку Каннского кинофестиваля: вряд ли между ними большая разница, разве что у второй качество чуток получше) я направилась к столу шефа походкой манекенщицы (Насколько мне позволяли это сделать обутые мной в этот день кроссовки).
Мне захотелось уйти из музея красиво. Ведь заявление об уходе я могу положить на стол и завтра, и через неделю. А вот оставить о себе память… Чтобы меня надолго запомнили. Чтоб о моём уходе жалели. Как там говорил наш легендарный разведчик Штирлиц? «Всегда запоминаются последние слова»? Что ж, это судьба. Пусть Виталий Львович их запомнит.
Да, я живу! Я вновь живу!
И высоко опять сегодня голову держу.
И даже встретить не боюсь тебя ничуть,
Я так легко в твои глаза могу взглянуть!
Допев последнюю строчку из песни Глории Гейнор, я, наконец, приняла предложение шефа и села. Конечно, эта песня была вовсе не на тему об увольнении с работы, а о любви.
Но, во-первых, мой старомодный шеф мог эту знаменитую песню из репертуара Глории Гейнор и не знать. А, во-вторых, я же не виновата, что никто из наших композиторов и поэтов-песенников ещё не догадался написать песню, посвящённую третьей строчке в шкале стрессов, то бишь увольнению. Пришлось мне петь то, что пришло в мою голову. Между прочим, если не знать начало песни «Я живу», то следует признать, что исполненный мною куплет к данной ситуации вполне подходил.
Шеф помолчал, собираясь с мыслями, а потом спросил:
— Астра Петровна, я вас, казалось бы, уже немало лет знаю, а вот одного всё никак не пойму. Вы в детстве с куклами не наигрались, или вы наш музей временами путаете с филармонией?
— Я, Виталий Львович, в своё время перепутала адреса двух институтов. Мне нужно было сдать документы в театральный, а я отнесла их в педагогический. И вот теперь, как видите, маюсь, — я опустила голову.
— Ну, полноте, Астра Петровна! — шеф протянул через стол руку и похлопал меня по ладони. — Я вовсе не хотел вас обидеть. Более того, я давно собирался вам сказать, что вы очень хорошо поёте, хорошо танцуете. Из вас могла бы получиться замечательная артистка!
— Правда, Виталий Львович? Вы на самом деле так считаете? — слова шефа вдохнули в меня вторую жизнь.
— Конечно, правда, Астра Петровна! — шеф почему-то смутился.
— Виталий Львович, дорогой! Какой у вас хороший вкус! Какой у вас тонкий слух! Хотите, я вам что-нибудь ещё спою? Мне — нетрудно.
— Спасибо, Астра Петровна, но лучше как-нибудь в другой раз. Ведь сегодня мы с вами встретились по несколько иному поводу… — Виталий Львович покраснел и запнулся.
— Ах, да! Я совсем об этом забыла. Наверное, вы хотите поскорее этот вопрос закрыть, Виталий Львович? Но можете во мне не сомневаться, я всё отлично понимаю! Вы не могли бы дать мне чистый лист бумаги? А то я второпях с собой ничего не захватила.
— Вы что-то собираетесь писать? Я не знал, Астра Петровна, что, помимо артистического, вы обладаете ещё и талантом литературным.
— По-моему, для заявления об уходе по собственному желанию не требуется никакого таланта.
