— Чего?
— Она там лежала. Была пациенткой. Это небольшой частный госпиталь. Я попросил парней поднять документы, и они выяснили, что Рогачев оплачивал Шаталиной лечение. А когда он умер, деньги перестали поступать, и ее выпустили.
— Диагноз?
Надя замирает, хотя до этого мерила шагами парковочное место и вытирала слезы. До нее начинает доходить смысл моего разговора. И я чувствую ни с чем не сравнимое напряжение жертвы перед охотником. Те мгновения абсолютного оцепенения, за секунду до прыжка.
— Маниакально-депрессивный психоз, шизотипическое расстройство и еще куча каких-то странных слов. Она уже резала себя, сбегала. Понятия не имею, как ее вообще выпустили. Может, какие-то заморочки с гражданством. Так что, Виктор Викторович? Я могу вернуться на работу?
Надя медленно отступает, с ужасом на меня глядя.
— Да, если вызовешь на парковку в моем доме психбригаду из MTG, а еще найдешь мою жену и убедишь уехать в хороший безопасный отель.
— Понял, сделаю.
Надя все еще надеется выкрутиться, а я испытываю колоссальное облегчение. Даже не могу ни с чем сравнить это чувство. Женщина, которую я когда-то любил, всего лишь больна. Она не превратилась в конченую суку, не обманывала меня, притворяясь той Надей. Она больна. Да, моей Нади, той, которую я обожал, скорее всего не существует, ее уничтожила болезнь, но болезнь сложнее ненавидеть. Она убивает настоящее, но не трогает прошлое.
А в будущее я не пущу ее сам.
— Стоять!
Надя пытается рвануть к выходу, но я успеваю быстрее, и перехватываю ее руки на случай, если она пришла с оружием. Беглый осмотр карманов ничего подобного не выявляет, но я все равно на всякий случай не даю ей пошевелиться. Она брыкается и кричит, но мне плевать.
— Отпусти меня! Отпусти! Не смей! Ты мне никто! Ты не имеешь права! Я тебя посажу! Посажу за то, что ты делаешь! Я скажу, что моя дочь была несовершеннолетней! Ты сядешь!
— Успокойся! — встряхиваю ее я.
— Они лгут! Я здорова!
— Значит, тебе нечего бояться. Я всего лишь вызвал скорую. У тебя нервный срыв. Если ты не больна, они обследуют тебя и отпустят. Скажи мне, Надя, это твой блог? Ты писала о нас с Авророй?
— Отпусти, я сказала! Отпусти!
Она срывается даже не в крик, а в вой, и я даже не знаю, кого мне жальче: ее или Аврору, которая сейчас одна. Или Аврору, которой еще предстоит узнать, что ее отец двадцать лет держал мать в психушке.
Надю бьет крупная дрожь, которая не имеет ничего общего с холодом. На несколько мгновений мне кажется, что нам снова по двадцать, и мы снова обнимаемся в холодном подъезде старой пятиэтажки.
— Не бойся, — тихо и спокойно говорю. — Я тебе помогу. Я найду хорошего врача. Все сейчас лечится. Все будет хорошо.
Она затихает, устало опускаясь на пол, и я опускаюсь вместе с ней.
— Все будет хорошо, — повторяю я. — Я тебя не брошу.
— И ты бросишь ее? Будешь со мной? Бросишь ее, да? Да? Ты же не любишь ее, Вить? Не любишь?
— Люблю.
Но было бы проще ненавидеть. Тогда можно было бы остаться рядом с ней.
34. Аврора
Он звонит уже четвертый раз. Я знаю, что стоит взять трубку, так поступают взрослые люди, но я просто боюсь разреветься. Мне хочется быть холодной, расчетливой, ироничной, принять все с невеселой усмешкой и навсегда попрощаться с Виктором Островским, но правда в том, что я совсем не такая. И я понятия не имею, как буду жить. Есть ли вообще в этом смысл.
— Алло.
— Привет.
— Привет.
Оказывается, это очень сложно: бесшумно вытереть слезы.
— Где ты?
— Так. Гуляю.
— Уже поздно. И холодно.
У него хриплый голос, в котором слышится усталость.
— Со мной все в порядке.
— Мы оба знаем, что нет. Надо поговорить.
— Я не могу. Я устала.
— Знаю, котенок, но если не поговорим, будет хуже. Вернись домой.
— Я не могу.
— Потому что снова меня боишься?
— Потому что мне очень больно.
— Да. Я знаю. И ничего не могу поделать. Поверь, я бы очень хотел сказать, что все неправда. Что я понятия не имею, что несла твоя мать, что она и не мать тебе вовсе, но я не могу соврать, так с тобой нельзя. Я очень ее любил. Так сильно, что когда потерял, не смирился. Знаешь, сколько баб я перетрахал? А думал всегда о ней. Напивался, и думал. Жалел, что не нашел, не вернул. Когда она уехала, мне казалось, таких будет еще много. Со временем забуду, встречу какую-нибудь, влюблюсь. А даже если нет, плевать, в жизни есть много других ценностей. Но забыть не получилось.
Каждое слово оставляет на сердце клеймо. Впечатывается намертво, все это я не забуду до конца жизни. Каждое слово. Такой странный контраст: родной голос, медленно и равнодушно убивающий меня.
— Я думал о ней, как о живой. И верил, что она жива, счастлива, что однажды мы даже сможем встретиться. Я не знал, что Надя вышла за твоего отца. Но в ту ночь в отеле снова напился и… увидел ее. Такую же, как двадцать лет назад. Я был так пьян, что даже не помню, как тебя изнасиловал. Ничего не помню, как только принял тебя за нее — сознание отключили. Неужели я ни разу не назвал тебя ее именем?
— Зачем ты это рассказываешь? — шепчу я.
— Потому что сейчас тебе больно. Это неправильная боль. Ты должна меня возненавидеть.
— Для чего?
— Тогда тебе будет легче.
— А ты? Тебе тоже станет легче? Или тебе никогда не было сложно? Секс со мной — легальный способ вернуть ощущение любимой женщины рядом?
— И да. И нет. Так что? Я называл тебя ее именем?
— Нет.
— Странно. — Я слышу, как он усмехается. — Я понял, что ты ее дочь, наутро. И узнал, как они с твоим отцом поженились, как разругались перед ее смертью в пух и прах из-за имени. Как она умерла, а он назвал тебя Авророй — потому что так просила Надя. Тогда мне казалось, мы оба ее любили. Я поклялся, что не взгляну в твою сторону. Я страшно боялся снова окунуться в ту иллюзию, когда верил, что Надя моя. Это все равно не было настоящим, а тебя бы убило.
— Я всегда была ее бледной копией. Напоминанием о не сложившейся жизни для отца и, как оказалось, для тебя. Нельзя ненавидеть мать, но я ненавижу! Из-за нее у меня не осталось… меня.
— Незадолго до смерти твой отец позвал меня на разговор и сказал, что ты собираешься подать на развод. Он просил помочь тебе, научить тебя жить самостоятельно. У него осталась куча денег, недвиги, бизнес, но надо всем кружили падальщики. Твой отец боялся, что тебя убьют в ту же секунду, как ты подпишешь документы на наследство.
У меня страшно болит голова. Я на набережной, здесь прохладно и свежо, но мне все равно не хватает воздуха, а в груди будто проворачивают раскаленный прут.
— Он оставил все мне и попросил поставить тебя на ноги. Вывести для тебя часть денег постепенно, научить с ними управляться. Как-то жить. По моей задумке ты должна была купить квартиру как можно дальше от родного города. Выбрать профессию. Пойти учиться. Выпасть из поля зрения всех, кто хоть немного верил, что ты что-то получишь. Все должны были убедиться, что я — мразь, оставившая бывшую жену без денег. А потом ты получила бы достаточную для безбедной жизни сумму. Как тебе план?
— Хреновый. Я ненавидела вас обоих.
— И это часть плана. Ненависть — отличный мотиватор. А потом полез этот блог, и я его не учитывал. И того, что было после, не учитывал. Я не зря избегал тебя пять лет, потому что как только посмотрел…
— Понял, что есть шанс вернуть маму?
— Нет, о таком я не думал. Но меня так накрыло, ты не представляешь. Я поддался соблазну и оставил тебя рядом с собой, хотя мог отправить тебя в любой город, сделать новое имя, документы — и какая разница, что напишут в блоге? Но мне хотелось тебя защищать, потому что так я мог делать вид, будто все это ради тебя, а не ради моих желаний. Ну а потом вернулась Надя. Она не хотела о тебе говорить, а я не стал говорить тебе. Но ее, естественно, не устраивало наличие у меня девушки. Вот так все и вышло.
