на её лице, отходит к окну, где только что стоял Рос.
И, казалось, дверь за ним ещё не успела закрыться, как распахивается снова.
Шваброй старушка-санитарочка заталкивает в прямом смысле слова в палату Алевтину Лисовскую.
— Вот эта ферзь приходила к нему прошлый раз, — подталкивает она её в спину. — И сейчас припёрлась, вынюхивает.
— Что вы себе позволяете! — взвизгивает мадам Лисовская.
— Иди, иди, тебя тут поди заждались. Раскудахталась! — угрожающе замахивается та.
— Мама?! — разворачивается Элла.
— А этот из ваших? — притаскивает за руку санитарка из коридора Бережного. — Тоже мне не понравится, ходит тут.
— И этот из наших, — философски задумчиво изрекает Артём.
— Ну, значит, не зря я его приметила. У! — замахивается она черенком, шлёпает тряпкой о пол и начинает тереть. — Ещё и ноги грязные! Не намоешься!
— Какие люди, Геннадий Викторович! — вырывается у меня нервный смешок.
— Какого чёрта здесь происходит? — боязливо оглядывается Бережной на старушку.
— Как раз это мы и хотели бы узнать, — приглашающим жестом даёт ему слово Артём.
— Артём, я приходил к Елизарову, — осматривается Бережной. — Меня к нему не пустили. Я увидел в конце коридора Алевтину. Элла, — кивает он и расплывается к улыбке. И как-то сразу приосанивается, распрямляет плечи, хоть и отворачивается. — Подумал, что она поможет, а она пришла сюда.
И, зависнув на одной ноге, чтобы глянуть на больного из-за широкой спины Артёма обращается ко мне:
— Твой папаша? Сколько лет, сколько зим, Валерий не знаю, как вас по батюшке! — повышает он голос, получив мой утвердительный ответ. — Вижу ещё живы, хоть и не совсем здоровы? Но мир не без добрых людей, — упирается он руками в спинку кровати. — Кто это вас так? — скашивает глаза на Артёма по направлению взгляда отца. — И зачем я спросил? Мог бы и сам догадаться, что не только мне об эту мразь кулаки захочется почесать. Ну что, господа… и дамы, — оборачивается он. — Раз уж все мы здесь собрались, может, объясните, что происходит?
— Да, Геннадий Викторович, объясните, что происходит, — встаю я. — Не мне. Мне как раз уже всё предельно ясно. Алевтина, простите, вашего отчества не знаю, — подхожу я к женщине, что на фотографиях казалось мне даже привлекательной, а сейчас её бумажная высохшая кожа с желтоватым оттенком, сжатые бескровные губы и ввалившиеся глубоко в глазницы глаза кажутся безобразными. И страшными. И, пожалуй, старушка права, хочется трижды перекреститься.
— Андреевна, — выдавливает она.
— Алевтина Андреевна, будьте добры, объясните хотя бы своей дочери как одним ударом вы решили покарать всех. Артёма, его мать, Елизарова, меня, моего отца, своего мужа — царство ему небесное! — и свою единственную дочь. И если вашу озлобленность на остальных я могу понять, то на Эллу — за что?
— За то, что всегда она любила его больше меня, — почти беззвучно шелестит её голос. — За то, что всё ему прощала. Что с каждой проблемой бежала к ему, а меня для неё словно и не существовало.
— Мама! — всплёскиваю руками Элла. — Да что ты такое говоришь?
— Что знаю, — оборачивается она. — Я всегда была для вас как домработница. Как бесплатное приложение к дому. Как привидение, что приходит в самый неподходящий момент и мешает вам шушукаться.
— Ну зачем ты так? — качает головой Элла. — Ведь это неправда. Ты у отца всегда была на первом месте. Но ты сама выбрала такую жизнь. Затворницей. Никуда тебя не вытянешь. Ничего тебе не надо.
— А что может быть надо раковой больной? Все словно ходят и ждут, когда я, наконец, сдохну. И перестану мозолить глаза своим болезненным видом. Своими жалобами и запахом лекарств. Своими слезами и просьбами.
— Как ты жестока. И как несправедлива, — зажимает она рот, но мать словно теряет к ней интерес и поворачивается ко мне.
— Но ты не права, девочка. Ты мне совершенно без надобности. И ты, — тыкает она в Бережного костлявым пальцем. Не знала, что вы знакомы, — показывает она то на него, то на меня.
— Да я только из-за Ланы и ввязался в эту историю с чёртовой компанией, которая мне и даром не нужна. Просто собирал информацию, просто приглядывался, а заработать на том, что само идёт в руки, почему бы и нет, — садится он на стул, который всё равно стоит свободный. — Вот только сейчас я понимаю, что и меня вы водили за нос, Алевтина Андреевна. Значит, разрушить компанию Елизарова, в этом был смысл?
— Нет, — опирается на спинку кровати Артём. — Не в этом. Вывести из строя самого Елизарова. Но его бы даже потеря компании так не подкосила, как потеря сына. Он всегда был хорошим отцом. А компанию всё равно хотел отдать мне и отойти от дел. Но за что, Алевтина Андреевна? За то, что Элла после смерти Марата сблизилась не с вами, а с ним? За то, что скучала по отцу, а отец с Маратом всё же были лучшими друзьями?
— Даже ты был от неё дальше, чем Елизаров. А твой отец один знал, как обращался со мной Марат. Как порой был груб, несдержан, бесцеремонен, но ничего не сделал.
— А что он должен был сделать? — удивляюсь я. — Это вы должны были заявить в полицию, раз всё было настолько плохо. Сказать дочери правду. Развестись и уйти в конце концов. Пусть бы он женился на той женщине, о которой вы тоже знали. Но вы не захотели отойти в сторону. Молчали. Копили ненависть, вынашивали обиды.
— Я хотела, — лезет она в сумку и ставит её рядом с Эллой на подоконник, пока копошится внутри. — Даже начала собирать документы, — достаёт она таблетку, маленькую бутылку воды. Глотает пилюлю, запивает, а потом только поворачивается. — Но у меня обнаружили рак, и я решила, что и так достаточно скоро освобожу его от себя.
Спина Эллы становится лучшим ответом на её слова. И слёзы, что её душат. И у меня тоже нет слов, чтобы выразить насколько эта женщина, в которую превратилась её мать, не права.
— И Марата уже нет, а ты ещё цепляешься за жизнь, — хмыкает Бережной.
— Ну, простите, что не сдохла.
— Нет, сука, — неожиданно подаёт голос мой отец. — Твой муж сдох, наверняка, по твоей вине. А ты, полудохлая облезлая кошка стала цепляться за свою жизнь, только когда его не стало. Дочка, говоришь, заставила тебя лечиться? Нет, ты решила пережить их всех. Пусть ненадолго, но пережить. И это ты отравила Елизарова. А потом отравила меня. Его на свадьбе. А мне воткнула эту дрянь в капельницу, когда испугалась, что я проболтаюсь. А
