— А ты? Пошли со мной!
— Разве я могу оставить Левку? В реальном мире… его нет. А без него не хочу, не буду.
Я подумала о Димке и Сеньке. Как они там без меня? Трусливо обрадовалась, что сбежала. Лялька спряталась и я спрячусь. И никто меня вернуться не заставит. Я чётко видела свое отражение в воде. Левка рядом, Лялька за спиной… Может тоже, придумать что-нибудь? В озеро непременно нужна русалка.
— Прости, — шепнула Лялька одними губами. — И пожалуйста, не обижай там Сеньку… Он хороший.
Я вдруг увидела её настоящую, с побритой головой, запавшими щеками в царапинах, выпирающими ключницами и худыми плечами. На мгновение всего. А потом она толкнула меня в спину. Вода, тёплая, ласковая неожиданно оказалась невыносимо холодной, ледяной. Она забивалась в рот, в горло, парализовала, не давая двигаться. Лебедь мирно плавающий до этого стремительно дёрнулся вперёд, раскрыв неожиданно зубастую, выстланную алым пасть. Но достать не сумел — я была уже слишком глубоко. Обиженно подумала — ну, как так! В раю и сдохла. И вдохнула воду, позволив ей влиться в лёгкие. Умирать больно. Вода хлынула в меня, раздирая лёгкие, обжигая огнём.
И… закашляла. И открыла глаза. Грудь и правда горела. Я попыталась пошевелиться и не смогла — я была туго спеленута, а там, под повязками бушует пламя. Наверху надо мной белый потолок и никаких облаков. Лекарствами пахнет от пластика прижатого к моему лицу, пикает что-то невыносимо давя на мозг. Из моей руки тянется трубка. Ненавижу капельницы, с детства их боюсь. На лицо давит маска, вынуждая вдыхать холодный стерильный воздух.
Ну вот, хотела сказать я, но не смогла, не позволили ни маска, ни пересохшее горло.
Под бронёй, что сковала мою грудь бушевал пожар, он жрал меня заживо. Я хотела поднять руки, сорвать с себя все повязки, но мои конечности весили целую тонну. На каждой руке провода, трубки, словно мало им своего веса. Хотела позвать кого-то, но все, что у меня вырвалось — лишь стон.
— Всё хорошо, — сказала появившаяся из ниоткуда медсестра. — Тебе нужно поспать.
Не нужно мне спать! Я и так себя чувствую, как парализованная, оставьте мне хоть зрение, да и боль вместе с огнём тоже! Но женщина только улыбнулась. Деловито достала шприц, вкачала в него из ампулы лекарство и вколола его в одну из трубок, что вели в мою руку. Её лицо тот час расплылось, размазалось по стерильному потолку, растянулось в стороны, словно на портретах Пикассо. Я бы засмеялась, если бы были силы, но все они уходили на то, чтобы держать глаза открытыми. Впрочем, их не хватило, ненормальный лекарственный сон взбухал внутри моего мозга, я сдалась.
В следующее моё пробуждение было нисколько не лучше. Право слово, дали бы уже сдохнуть по человечески, без всех этих кругов ада! У моей постели стоял пожилой мужчина. Впрочем, отличия были — моё лицо было освобождено от маски, ужасно саднило горло. Кашлять хотелось невероятно, кашель скребся изнутри, постукивая по ребрам, царапаясь в горле. Я удерживала его внутри, представляя, какая боль на меня свалится, стоит только позволить ему вырваться.
— Это от трубки, — объяснил доктор, поняв мои мучения без слов. — Её вставляли в твоё горло. Скоро пройдёт, ты потерпи. Когда можно будет ложиться на бок станет легче.
— Пить, — сумела я вытолкнуть из себя короткое слово.
Оно прозвучало едва слышным сухим шелестом, но этот мужчина, что мучил меня, снова понял. Помог мне приподнять голову, поднёс стакан. Вода была божественной. Она могла бы погасить пожар в моем теле, но легче стало только горлу. Впрочем, я была благодарна и за это. Я могла бы пить без остановки, но стакан безжалостно отняли, хотя в нем было больше половины.
— Я тебя осмотрел, — сказал он. — все идёт настолько хорошо, насколько в твоей ситуации возможно. Тебе ещё поспать нужно. Сон лечит. Проснёшься, будет легче.
— Нет, — прошептала я.
Но доктор подозвал медсестру, уже другую, и меня снова выключили, как надоевший телевизор. Но он не обманул. И правда стало легче. В следующий раз я проснулась ночью. Никого возле меня не было, темно, только огоньки аппаратуры мигают, и тонкая полоска света из-за неплотно прикрытой двери. Я могла поднять руку. Посмотрела на тонкие пальцы, еле различие в темноте и заплакала.
Я спала ещё несколько дней. Не знаю точно, сколько, мне казалось, что долгие годы.
А потом, это был день, я поняла, что туман из моих мозгов выветрился. Боль осталась, но я хотя бы думать могла осознанно, и никакого Пикассо. Потолок был неуловимо иным, видимо, меня перевели в другую палату. Повернула голову и едва не вскрикнула от удивления — на стуле возле постели сидела мама Димы и сосредоточенно вязала. Спицы чуть слышно постукивали друг о друга, звук был настолько домашним, что это было дико.
— Проснулась? — спросила она, почувствовав мой взгляд. Я кивнула, не находя слов. — У тебя же нет никого… Медперсонал это не тоже самое, что неравнодушные руки.
Я усмехнулась — в жизни бы не подумала, что её руки неравнодушны ко мне. Нет, я всегда её любила. Да и как не любить — она же Димку родила. Но из своей жизни выдернула, и встреч избегала, так же легче гораздо. Я хотела, чтобы она ушла. Но она не уходила, несмотря, на моё молчание, несмотря на то, что я старалась на неё не смотреть.
— Есть тебе ещё нельзя, — продолжила она. — Я бульон принесла. Будешь?
Бульона хотелось буквально до дрожи. Я даже вспомнила, каким она его готовила — прозрачный, душистый, крепкий. Сухой, как пустыня рот, даже слюной наполнился. Пересилила себя и кивнула. Всего несколько ложек отняли все мои силы, я снова уснула. А проснувшись, поняла, что хочу в туалет. Эта простая насущная потребность вытеснила даже боль, отодвинула на второй план.
— В туалет хочу, — попросила я теть Марину, которая так и не ушла.
— Медсестра принесёт утку.
Я яростно замотала головой — не хочу. Я же пока живая. Пока при памяти. Не хочу… как бревно лежать. Не дали умереть спокойно, дайте хотя бы дожить достойно. Пришлось ждать, пока она бегала к врачу, выясняя, можно ли мне вставать. Разрешили. Подняла мне приподняться. В груди полыхнуло огнём. Ноги подгибались, но держали. Наверное, я бы упала, если бы не поддержка. Туалет примыкал к палате, надо же, какая роскошь… Добавлю — никогда я ещё не писала с таким удовольствием, которое не омрачилось даже болью от недавно удалённого катетера. По крайней мере, я смогла сделать это сама.
— Какие же вы глупые, — улыбнулась беззлобно теть Марина. — Молодые.
На следующий день вернулась и помогла мне принять душ, что было очень непросто, учитывая, что моя грудь была в повязках, которые мочить не рекомендовалось. Вот тогда то, с долгожданно чистой головой я и поняла, что в очередной раз не умерла. Что довезли упрямые мужчины. Довезли и исчезли. Чувствую ли я досаду, что их нет? Даже не знаю. Наверное, я не готова… Никогда не буду.
— Я не велела им приходить, — сказала она. — Пока не стабилизируешься. Я уже давно понимала, что они пилят тебя, словно два фокусника с двуручной пилой. А ты лежишь посередине, в дурацком ящике, что так на гроб похож, и одна понимаешь, что никакой это не фокус, все по настоящему. Да только вот силу влиять на поступки своего сына я много лет, как потеряла… К сожалению. Все образуется, Катя. Хочешь ты этого, или нет… Вообще все проходит. И хорошее, и плохое. Ничто не бесконечно.
И ушла. Мне вкололи очередную порцию обезболивающего, без которого я пока не могла. От него начинала кружиться голова, я просто засыпала, чтобы перетерпеть этот противный писк в мозгах. В те дни я не жила, просто плавала от инъекции до инъекции, не в силах осмысленно думать и делать выводы. Я даже не могла понять, насколько успешно прошла операция — доктор так успешно увиливал от ответов, словно ему за это отдельно доплачивали. Я существовала, казалось, целую вечность, в подвешенном состоянии, полном боли и путаных мыслей.
Одно моё пробуждение поразительно отличалось от предыдущих. Изменился запах. Я ещё глаза не открыла, а уже поняла, что он иной. Я, вынужденная большую часть дня лежать, приучилась расчленять на множество составляющих окружающие меня запахи и звуки. Все они были знакомы и понятны. А сейчас тонко пахло лилиями. Я поняла, что это не к добру и трусливо медлила, не открывая глаза.
