но тут же отбросила эту идею, когда пришло понимание того, что холод облегчил боль. — Спасибо.
— Я смотрю, полкан еще легко отделался после знакомства с тобой, — хохотнул Костров.
— Спасибо, что приехали, Михаил Захарович, — улыбнулась я, мельком посмотрев на его лицо, и снова опустила взгляд на наши руки. Поправила очки на переносице здоровой рукой и сосредоточилась на ощущениях отступающей боли. — А зачем вы такую большую корзину с продуктами привезли? Там даже ананас?!
— А что мне с ней одному делать? Твои друзья подарили, а один я столько не съем и не выпью. Будешь помогать.
— Боюсь, в имеющихся масштабах моя помощь будет не слишком ощутима, — улыбнулась я и втянула носом воздух. — Клеем всё равно пахнет.
— Давай закончим твою картину, пока тебя не накрыло, — Михаил Захарович убрал с моей руки пачку пельменей и оценил травму, очевидно, придя к выводу, что холода мне будет достаточно. Оно и хорошо, а-то от холода пальцы начали неметь. — Ты где, кстати, такой вонючий клей взяла? — спросил мужчина, закидывая пельмени обратно в морозилку.
— В строительном. И мне сказали, что он самый мощный.
— Из-за вони, наверное, — поморщился недовольно Костров и, заведя руки за голову, стянул с себя свитер, а за ним, немного подумав, и футболку тоже. — Тебя же ничего не смущает? — указал он на себя.
— Эм… — зависла я на его торсе и тут же торопливо подняла взгляд на серые глаза, состроив такое лицо, будто мы на родительском собрании. — Нет. Нет, Михаил Захарович, не смущает. Я уже видела вас голеньким. По пояс. Сверху, — добавила я торопливо, понимая, что начала краснеть вместе с очками.
— Я и снизу могу. Хрен знает, как на меня твой чудо-клей подействует.
— Я держу.
Михаил Захарович обеими ладонями прижал предпоследнюю деталь картины. Остался только левый угол и мы, наконец, сможем дышать, не боясь отравиться парами клея.
— Маруся, подмажь слева. Нижний угол отходит.
— Сейчас. Секунду, Михаил Захарович, — торопливо взяла с полки только что положенный на нее тюбик с клеем и подбежала к Кострову, прижимающему пластиковый прямоугольник к стене. — Простите. Извините.
Пришлось подобраться ему под руки, чтобы было удобнее намазать отошедший уголок клеем. Желая убедиться в том, что основательно всё промазала клеем, посмотрела на прямоугольник, наклоняя голову из стороны в сторону, чтобы лучше разглядеть и понять, не путаю ли я тень с дыркой.
— Маруся, ты сейчас своим волосатым помпоном мне нос сотрешь, — усмехнулся мне в макушку Михаил Захарович, а я за своим разглядыванием косяков совсем забыла, что забралась ему под руки, да еще и пучок на голове весь вечер ношу.
— Ой, — улыбнулась я смущенно. Быстро развернулась на месте и так и осталась стоять у стены между упертыми в нее руками Михаила Захаровича. Его шрамы снова завладели всем моим вниманием. Лучше бы он не снимал футболку. Я весь вечер кошусь на его торс, разглядывая каждый шрамик. Наверное, из-за этого мы так безбожно долго клеим это нарисованное окно.
— Что там увидела, Маруся? — раздался голос сверху, а теплом дыхания обдало лоб. — Дырку, которую заклеить нужно?
Ага. Там, где должно быть ваше сердце.
Нет. Михаил Захарович хороший. Очень хороший. Да, грубый, да, немного (много) мужлан, но сердце у него точно есть и оно очень доброе.
— Откуда он у вас? — спросила я, слегка коснувшись светлого шрама на его ребрах с правой стороны. Костров слишком очевидно напрягся, а по коже его пробежали мурашки, которые тут же исчезли. Быстрее, чем круги на воде. — Не расскажете? — заглянула я в его серые глаза, что смотрели сейчас на меня совершенно не по-доброму.
Может, стоить ему напомнить, что у него доброе сердце, пока он не пришиб меня на месте за, похоже, лишнее касание и неуместный вопрос.
— Я рассказываю тебе об этом один раз, ты молча слушаешь, не перебиваешь и больше никогда об этом снова не спрашиваешь, — сухо и холодно, словно пулями выстрелил, произнес Михаил Захарович.
Почувствовала себя виноватой, но молча и коротко кивнула.
— Этот шрам и мелкие рядом с ним… — начал Костров, но тут же осекся, похоже, решив, что ни с того начал. — Когда с моей женой и ребенком случилось то, что случилось, я бухой сел за руль. Не помню, сколько выпил, но помню, что так было нужно. Сел за руль, выехал на встречку. Сам. Тогда мне тоже так было нужно. Обрадовался встречному «камазу». Иронично, всё-таки, получилось. А потом… — Михаил Захарович шумно вздохнул, словно переведя дух. — А потом я вспомнил про Тёмку, подумал о том, что он, вообще, один останется, если и со мной что-нибудь случится, и свернул в сторону прямо перед носом «камаза». Но всё равно улетел в кювет. А этот шрам и еще несколько рядом с ним — это застрявшие во мне осколки лобового. Всё услышала? Запомнила? Удовлетворена? Кивни.
Рефлекторно быстро кивнула, едва сдерживая слёзы от истории, которая хоть и была рассказана сдержанным сухим тоном, но была пронизана такой болью, что, казалось, больно было даже мне.
— Если разревешься, я уйду прямо сейчас, и видеться мы будем только на родительских собраниях. А я на них почти не хожу, насколько ты знаешь, — строго, глядя мне прямо в глаза, произнес Михаил Захарович.
Хотелось сказать, что я не плачу и не собираюсь, только бы он не уходил. Но я понимала, что стоит мне открыть рот, как с губ точно слетит всхлип, а из глаз и носа что-нибудь капнет. Поэтому просто молча преодолела оставшийся между нами шаг, нерешительно обхватила руками крепкий горячий торс мужчины и прижалась щекой к его груди. Зажмурила глаза и крепко-крепко обняла Михаила Захаровича, боясь даже дышать, чтобы он не понял, что глубоко внутри я ревела белугой, утопая в слезах.
— Если хочешь придушить меня, чтобы я не заметил, как у тебя там сопли пузырятся, то сдавливай, Маруся, мне шею, а не рёбра.
— А знаете, что я заметила, Михаил Захарович? — спросила я, взяв себя в руки, но от мужского торса не отлипла и глаза поднять пока не рискнула.
— Рискну спросить — и что же?
— Что мне нравится вас обнимать. Вы так мило реагируете на мои объятия, — улыбнулась я. — Хмуритесь, будто вам это не нравится, но я чувствую, что вам приятно. Можете даже не признаваться мне, я и так знаю, что вам нравятся мои внезапные объятия.
Грудная клетка под моей щекой сотряслась от тихого смешка.
— Почему вы смеетесь? Я вас раскусила?
— Вспомнил старый прикол о
