— Да за что же мне сердиться, папа?! — недоумевала девушка.
— За то, что принял решение за тебя, — отвечал отец. — За то, что увез из России. Пойми, я тогда спасал наши жизни.
— Я понимаю, папа. И не сержусь.
Никогда больше Маша не тревожила отца подобными разговорами. Изменить он ничего не мог, а вот терзать его, упрекать, действительно, было незачем, да и не за что.
* * *
С недавних пор Маша стала замечать, что в поведении Дювье наступили непонятные ей перемены.
Работу над своим романом, и без того ведущуюся от случая к случаю, он забросил совершенно. Зато стал более собранным, резким. Иногда пропадал где-то сутками. Мог не прийти домой ночевать. Сделать вид, что ей это безразлично, что она не замечает изменений, Маша не могла.
— Мишель, что с тобой происходит? — спросила однажды ночью после того, как удовлетворивший похоть любовник, совсем уж было собрался уснуть.
Дювье встрепенулся. Повернулся к ней лицом:
— Почему тебя заинтересовало, что со мной? — переспросил со злостью. — Почти девять лет мы живем под одной крышей и до сегодняшнего дня тебе были абсолютно безразличны мои дела, мои чувства, мои устремления!
— Зачем ты так говоришь? — растерялась Маша. — Ведь я старалась поддержать тебя, как могла. Понимала, что ты работаешь над романом, а это требует много времени и сил.
— К черту роман! — Дювье отбросил одеяло, встал, схватил со стола пачку сигарет, жадно затянулся: — Кому нужно это жалкое описание жизни жалкого человека?! Кому нужно все это, когда в мире грядут эпохальные события!
— О чем ты говоришь? — Маша сжалась от растерянности. — Я ничего не понимаю.
— Конечно, не понимаешь! — Мишель шагал из угла в угол по крохотной комнате. — Что ты можешь знать и понимать, кроме своих подносов и жалких чаевых?! Ты не видишь дальше собственного носа! Плебейка! Подавальщица!
Маша с трудом сдержалась. Уж кем-кем, а плебейкой она никогда не была! Хотя бы по праву рождения!
— Может, ты найдешь время и раздвинешь мои горизонты? — поинтересовалась, едва сдерживая ярость. — Просветишь меня? Посвятишь в то, что ускользнуло от моего внимания?
Дювье, выступивший с пламенной речью сегодняшним вечером перед собравшимися в одном из кафе посетителями, решил отточить свое ораторское мастерство. А заодно объяснить этой «дикой русской» прописные истины.
— Скоро настанет передел мира! Скоро к власти придут те, кто этого достоин! В соседней стране это уже происходит! Очередь за нами, французами! Мы, франсисты, примкнем к национал-социалистам! И вместе с ними выжжем каленым железом всех, кто не достоин существовать на нашей земле! И я — один из тех, кто станет во главе нашей новой партии!
Конечно, Маша не была ни глухой, ни глупой.
Конечно, она слышала, о чем говорят мужчины за столиками кафе.
Конечно, знала о том, что в соседней Германии к власти пришли нацисты.
Но она не думала, что всё происходящее коснется непосредственно и её страны, её Франции, которую она давно считала своей.
Она не подозревала, что безвольный Дювье так увлечется идеями нацизма, что примкнет к парии францистов.
— Ты хочешь сказать, что тебе близки идеи Адольфа Гитлера? — спросила тихо, еще надеясь услышать отрицательный ответ.
— Не только близки, — усмехнулся Дювье, — я считаю борьбу за чистоту расы единственно правильной и достойной следования! — зевнул. — Надеюсь, что я достаточно просветил тебя? — добавил, не дожидаясь ответа: — А теперь — давай спать. Завтра я уезжаю в Италию на встречу с лидерами фашистской партии.
* * *
Утром следующего дня Маша подошла к хозяйке кафе. Она знала, что над кондитерской есть несколько комнат, которые сдаются внаем.
— У вас не найдется комната для меня? — спросила тихо, будучи готовой к отказу.
— Решила наконец-то уйти от своего писаки? — полюбопытствовала хозяйка.
Маша промолчала. Поняв, что на ответ и объяснения рассчитывать не стоит, женщина вздохнула:
— Комната есть. Правда небольшая, — и озвучила стоимость найма.
— Мне подходит, — согласно кивнула девушка. — Я переберусь сегодня вечером.
В середине дня владелица кафе вручила Маше ключ от её будущего жилья. Вечером Маша, вернувшись с работы, Мишеля не застала. Впрочем, он предупредил о своем отъезде, да и отсутствие любовника избавляло от тягостного объяснения.
Собрав свои вещи, сняв со стены портрет Евдокии Олениной, Маша перебралась в крохотную узкую, как нора, комнатушку, всего-то два на четыре метра, под самой крышей здания, на первом этаже которого находилось кафе-кондитерская. О том, что по возвращению Дювье станет искать её, как и о том, что объясняться с ним все же придется, она старалась не думать.
* * *
Мишель появился в кафе спустя неделю.
— Вот значит как? — смотрел на бывшую любовницу, ожидавшую у столика, пока он сделает заказ. — А ведь могла остаться под моей защитой!
— Я сама справлюсь, — Маша глядела мимо Дювье куда-то в угол. — Вы будете делать заказ? Или прислать другую официантку?
— Не нужно! — Мишель встал. — В Париже есть места поприличнее этой жалкой забегаловки! — и направился к выходу.
Владелица кафе облегчено вздохнула, радуясь, что скандала удалось избежать.
А еще через месяц Маша поняла, что беременна.
— Ну что же ты, Дуняша, — с укоризной взглянула на портрет бабушки, — берегла-берегла меня от нежеланного ребенка — да не уберегла.
Евдокия Оленина молчала. Да и что может ответить картина? Разве что сказать, что все наступает в положенное время. И ты ничего не можешь изменить, как бы ни хотел.
Маша смотрела в окно на крыши ночного Монмартра.
Она думала о том, что будет делать дальше. Одна с ребенком на руках.
Лгать хозяйке не стала, а сообщила о том, что станет матерью. Предложение отвести к знакомой, которая поможет избавиться от плода — отвергла сразу.
— Ну что же, — владелица кафе пожала плечами. — Твой выбор, тебе с ним и жить. О работе не беспокойся. Выгонять тебя я не стану. Девушка ты хорошая, да и привыкла я к тебе за тринадцать лет, — умолкла, словно что-то подсчитывая в уме: — Да-да, именно тринадцать. Или четырнадцать? Что-то я совсем со счету сбилась. Старею, наверное.
Уточнять сколько лет прошло с первого дня её работы в кафе, Маша не стала. Да и не важно это было в принципе. Намного важнее то, что в этом году ей исполняется двадцать девять лет.
Париж готовился к встрече нового тысяча девятьсот тридцать четвертого года…
* * *
— Хвала Господу, что девчоночка на тебя похожей родилась! — владелица кафе рассматривала новорожденную дочь Маши, такую же синеглазую и белокурую, как мать. — Какое имя дашь?
— В мэрии запишу Жанной, — ответила молодая мать.
Через две недели после рождения, священник православной церкви Сент-Женевьев-де-Буа окрестил девочку, став её крестным отцом.
— Помазывается раба божия и нарекается именем Анна, — бормотал, окуная девочку в купель. — Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.
Крестной матерью Жанны стала хозяйка кафе, в котором работала Маша.
Молодая мать решила посоветоваться со священником возможно ли подобное.
— Противоречит догматам, — ответил священник, — но время сейчас такое, что особо выбирать не приходится. Пусть окрестит. Я совершу обряд.
Выйдя из церкви, Маша отправилась к могиле отца:
— Смотри, папа, это твоя внучка, — подняла край кисейного покрывала, открывая личико спящей девочки. — Ты не сердись, но я назвала её Жанной. Ты ведь знаешь, что это в честь мамы. Мне её так не хватает.
— А где твоя мать? — спросила крестная Жанны. — Умерла?
— Не знаю, — пожала плечами Маша. — Она решила остаться в России. Надеюсь, что жива.
— Ну не печалься, — постаралась подбодрить хозяйка кафе. — Теперь у тебя есть дочь! Да и я рядом, — смутилась. Поди знай, как эта русская воспримет проявление обычного человеческого участия.
