упёршись лбом в шершавую терракотовую плитку на стене. И вода лупила струями по плечам.
О чём о сейчас думал, схватившись рукой за волосы? Я знаю. Обо мне.
Он ни за что не признается, как ему страшно. Но он боится меня не потерять, наоборот — найти. Он никогда этого не скажет. Никогда не поделится. Ни за бокалом вина в тесной компании, ни на ушко женщине, что следующей назовёт своей, ни на страницах своих книг, ведь никто и никогда не поймёт, что значит для каждого творца его муза, но это так. Он один знает зачем ему эти резанные вены, спущенный курок, рваные паруса. Почему так важно для него не поиметь тысяча первую женщину, не стукнуть косточками счёт, приплюсовав ещё одну, не удержать её любой ценой, а с точностью до наоборот: скорее поджечь себе крылья, чем взлететь, и скорее прогнать, чем позвать, и всю жизнь об этом жалеть.
Он поднял голову, прислушиваясь.
— Это я, — бесстрашно шагнула я вперёд.
— Софья, — он вздрогнул, когда моя рука коснулась его плеча. Заскользила по мокрой коже, змейкой обвилась вокруг его шеи. — Нет! Нет, нет, нет, — только подтвердил он мои слова.
— Да, — упрямо ответила я, прижавшись к его животу своим. Но вместо всего, что хотела сказать, вместо всего, что мечтала сделать, вдруг расплакалась.
Разрыдалась на его голой мокрой груди, оставляя чёрные дорожки плывущей туши, но что так терзало душу, какая боль, тоска, печаль слезами рвалась наружу — при всём моём желании я не смогла бы объяснить.
Мой благородный рыцарь укутал меня в свой халат. Сам замотался полотенцем. И долго молча сидел рядом на деревянной скамье, что стояла в его ванной. Просто обнимал, позволяя выплакаться, гладил по спине и ничего не говорил. Честно говоря, я и не сама не знала, чем меня можно утешить. Наверное, ничем.
— Возьмёшь меня завтра с собой в больницу? — тяжело, отрывисто вздохнув, спросила я. Но точно знала ответ.
— Нет, — он покачал головой. — Бухгалтер завтра переведёт тебе все ровно сто семнадцать пятьсот, — Сонь, — коснулся он моего лица щекой, не позволив возразить. Вздохнул, потёрся. — Ты знаешь, почему. Но я буду ждать. Не смогу не ждать. В четверг, нет… в пятницу. В четверг я, наверно, ещё не оклемаюсь. Но в пятницу… в субботу, в воскресенье, — он поцеловал меня в лоб. — Каждый день буду ждать… последний автобус номер двести двадцать девять…
Она брела по дороге, обречённо переставляя ноги, повесив голову, и словно забыв, что вообще идёт… Куда?.. Зачем?.. Машинально тянула чемодан, что подпрыгивал на попадающихся под колёса камешках, и думала о чём-то своём, далёком, сложном.
Герман Анисьев крался за ней следом, как волк за Красной Шапочкой, перебегая от дерева к дереву, но мог бы этого не делать — она так ни разу и не обернулась.
Его ноги намокли от утренней росы по колено. Его трясло, словно от озноба, хотя пот по лысине тёк ручьём. И он мог бы не только не красться, но и не караулить её с шести утра у решётки усадьбы Данилова, ведь прекрасно знал, что она договорилась быть на остановке в восемь. Но он был зол, возбуждён, и движим скорее охотничьим инстинктом, чем разумом.
За эти десять дней, с того момента как Данилов его уволил, выкинул за порог как старую тряпку, Герман оброс неопрятной щетиной, похудел, осунулся, но вряд ли даже когда смотрел на себя в зеркало, это замечал. Как не замечал грязного воротничка несвежей десятидневной рубашки, засаленных манжет, пятна кетчупа на животе, побуревшего и ставшего похожего на кровь. Впрочем, именно это пятно его и натолкнуло на мысль, что девчонка должна заплатить. Кровью. За всё.
— Это она во всём виновата. Она, — пробовал он ногтем кончик швейцарского складного ножа, что обычно держал в машине для всяких незатейливых нужд: апельсин детям порезать, конверт открыть, ногти почистить.
Нож он не собирался использовать как оружие, им только припугнуть. Но про кровь не шутил.
Мучительно обдумывал он планы этой мести. Плохо спал. Толком не ел. По заветному телефончику не звонил. Всё думал, как её наказать, эту тварь «с чёлочкой». И, наконец, придумал. Вернее, как он знал с первого дня, едва её увидел у Данилова. Это как пыталась для него имитировать и та проститутка, что должна была быть похожа на девчонку. Как сидело глубоко в яйцах и не хотело отпускать. И он все десять дней копил это как в глубине мошонки, никого, даже бывшую жену Агранского, к ней не подпуская. А со вчерашнего вечера уже предвкушал.
Анька, бывшая жена Агранского, прозванная им теперь Доска с шарами, вместо ЗасосоСемЯнович, как в пору своей работы ундиной по вызову, ещё жила в снятой им квартире. Сначала так требовалось по сценарию (Данилов сказал помочь жене Арганского, он помог, хоть и не уточнял какой «жене»), потом она ждала звёздного часа Анисьева, когда он должен был заменить её Девчонкой (эту с чёлочкой он теперь иначе как Девчонка и не звал) и подарить «другу». После в нём взыграла жадность, и он решил трахать её, пока она не уберётся.
Но после «чёрного понедельника», когда Данилов его выставил, он даже трахать Аньку не хотел. Берёг запал, чтобы выплеснуть его по назначению. И вот он — его час настал, не прошло и десяти дней.
Эта дурочка и не в курсе, что вместо весёлой прогулки с хозяином «Тигровой лилии», ждёт её совсем другая поездка. Когда вчера вечером этот фраер ей названивал, приглашая сегодня прокатиться с друзьями на катере, ему тоже было невдомёк, что разговор тут же передали ему, Анисьеву и не абы кто, а его собственная секретарша.
И как удачно совпало! Герман Анисьев на ходу почесал зудящую промежность. Надо бы помыться. Но смоет, смоет десятидневную грязь, как только птичка будет в клетке.
Вчера, мечась по квартире в поисках решения как же заманить Девчонку, он думал всё сделать один. Но сегодня с утра понял, что ему обязательно нужен сообщник, вернее сообщница, и взял Аньку с собой.
И пока та, поднятая ни свет ни заря, отсыпалась в машине, припаркованной у местного магазинчика, Анисьев гарцевал у дома Данилова, нервничая, волнуясь и предвкушая одновременно.
И ведь всё, всё пока шло как надо.
Он посмотрел на часы: восемь. Девчонка на остановке, где и договорилась встретится с «дружком». И Герман Анисьев уже довольно вытер потную лысину несвежим платком, прячась за стволом
