Мы узнали это только что, когда анализы беременной девочки пришли шестидесятилетней женщине. Ужасная безответственность, уже готовят приказ на ее увольнение. Так что есть большая вероятность, что у тебя сейчас чужие анализы. Сдай, пожалуйста, еще раз все.
— Хорошо. Спасибо что сообщили, — в груди зарождается лучик надежды. Я делаю глубокий вдох, про себя молясь, чтобы результаты моих анализов и в самом деле оказались ошибкой. Меня немного отпускает.
— Что сказали? — интересуется Леон. На мгновенье я забыла о том где и с кем нахожусь.
Поворачиваю к нему голову, выдавливаю из себя улыбку:
— Сказали, что скорее всего произошла ошибка. Их работница напутала что-то с анализами и мне пришли чужие.
Леон резко сворачивает на обочину и тормозит. Я испуганно смотрю на него, не понимая что случилось. Он вдруг превращается в разъяренного быка. Я пугаюсь от такого перевоплощения, не понимая что происходит и считая, что эта злость направленна на меня.
— Да я их засужу за такое халатное отношение! – он бьет рукой по рулю и я вздрагиваю.
Леон тяжело дышит, злится безумно. Потом делает несколько глубоких вдохов, успокаиваясь. Поправляет ворот рубашки. Я вжимаюсь в спинку кресла и внимательно слежу за ним.
Немного успокоившись, он поворачивается ко мне и говорит:
— Вот видишь, я же говорил, что все будет хорошо. Я более чем уверен, что и в самом деле произошла путаница, — он находит мою руку и сжимает в знаке поддержки.
Я опускаю взгляд вниз. Обескураженно смотрю на наши переплетенные пальцы. Леон замечает мой взгляд и резко забирает руку, понимая, что этот жест лишний.
— Если мои анализы спутали с чьими-то, то мне очень жаль ту девушку. Ведь это значит, что ее малыш болен. Я не желаю никому пройти через то, через что сейчас прохожу я.
— Не думай об этом, Ксюша. Ты не можешь что-либо изменить. Сейчас главное, что твой ребенок здоров. Больше ничего тебя волновать не должно.
Меня режет это «твой ребенок». Хочется выкрикнуть что вообще-то он «наш», но не решаюсь. Тему отцовства мы давно закрыли.
— Да, ты прав, — говорю тихо. — Но все же, вдруг как раз именно мои результаты не перепутали? — мне все еще страшно, я буду спокойна только когда получу свои анализы из клиники, в которую меня привез Леон.
— Если бы было так, тебе бы не звонили из клиники. Поверь, халатность сотрудников – не то что им хотелось бы сообщать клиентам, - заверяет меня Леон и снова выезжает на дорого. — Ты голодна? Хочешь чего-то? Может, заедем в ресторан? Или на вынос возьмем? У тебя вряд ли есть дома еда, ты все еще с гипсом.
— Мне мама приготовила. И домработница. С едой у меня полный порядок, - усмехаюсь я. — Но… не могли бы мы заехать в «Виленд», хочу в их кондитерском отделе чего-то сладенького купить.
— Конечно, как скажешь.
* * *
Я вижу холодильные полки с манящими, воздушно-кремовыми тортиками и на несколько секунд забываю обо всем на свете. Поглаживаю живот и направляюсь к ним.
Мне кажется, мой малыш будет таким же сладкоежкой, как я.
Сердце снова сжимается. Это совсем неважно. Главное, чтобы был здоровым. Я не переживу, если с ним что-то случится. Теперь страх, что он может быть больным, будет преследовать меня до самого его рождения.
— Ксюша, — оглядываюсь, услышав оклик Леона.
Я так разогналась, обрадовавшись виду сладостей, что теперь нас разделяет не меньше пяти метров. Он крутит в руках телефон и смотрит на меня:
— Важный звонок. Не могу не взять. Ты пока выбирай и жди меня здесь, хорошо? Никуда не убегай только.
Я послушно киваю, после чего слежу, как он подносит мобильный к уху и принимает звонок.
Мне кажется, или во всем — взгляде, голосе, поведении чувствуется искренняя забота? Это странно, учитывая наши с ним отношения и то, как безжалостно он умеет избивать одними лишь словами.
Об этом непременно нужно подумать, но сначала…
Я снова оборачиваюсь и наконец-то подхожу. Глаза разбегаются, слюнки текут. К своему стыду я осознаю, что до дома торты могут не доехать — я начну есть их уже в машине, если не прямо на кассе.
Снова начинаю себя уговаривать: хороший аппетит у мамы — разве это не признак здорового ребенка? Очень хочу в это верить.
— Что-то выбрали? — продавец кондитерского отдела спрашивает, открывая ящик Пандоры, я же бесстыже начинаю перечислять:
— Да, наполеон, пожалуйста. И еще кусочек красного бархата… И вот этот чизкейк… И лимонный тарт….
— Да вы что, какая неожиданная встреча, — от знакомого пропитанного ядом голоса меня передергивает. По коже мороз. Я ежусь и поворачиваю голову на звук.
Вместо аппетита к горлу подкатывает тошнота из-за волнения, а волноваться мне нельзя.
— Это всё? — слышу вопрос продавца, но смотрю уже не на миловидную располагающую к себе девушку. А на приближающуюся ко мне вразвалочку мать Толи.
— Да, спасибо…
Она смотрит на меня так, будто сама — пуделиха королевских кровей, а вот я — страшненькая дворняжка. Будто это не её сын виноват передо мной за предательство, не он отменил нашу свадьбу, бросив меня разгребаться одной с проблемами, и это я должна перед ними за что-то извиняться.
Я не здороваюсь первой. Екатерина Павловна же останавливается так близко ко мне, что наши плечи соприкасаются. Так, словно ей не хватает места перед широкой витриной.
Разговаривать с ней я не хочу. Смотрю как девушка ловко собирает белую коробку для моих тортов, но взгляд то и дело тянется к Екатерине Павловной.
Она открывается от разглядывания витрины и «одаривает» порцией презрения. Молчит недолго, не выдерживает:
— Ну и как тебе живется после всего, что учудила? А, Ксения? Совесть не мучает? Не жалеешь, что Толю проворонила?
Дикое возмущение выходит из меня неопределенным звуком на выдохе.
Это меня должна мучить совесть? Это я должна о чём-то жалеть?
— Что глаза вылупила-то? — Екатерине Павловне сейчас бы промолчать, но она развивает тему. Выглядит шикарно — ухожено, стильно, дорого. Пахнет роскошью. А мне всё равно противно рядом с ней находиться. — Толя столько работал, чтобы тебя обеспечить, для тебя старался. А в минуту сомнения, когда ему нужна была поддержка и уверенность, что ваш брак будет удачным, ты кроме того что бросила его, ещё и изменила. Забеременела не пойми от кого, а
