сокровищами. Они бы точно так же не отлипали от любого местного гида.
— А вечерами мы пили с тобой вино на террасе и последний раз разговаривали не только о детях и наших проблемах… Я хочу вернуть это время.
— Хорошо, — говорю я, откидывая голову ему на плечо и позволяя себя поцеловать. — Давай отмотаем. Сделаешь попкорн на вечер? Пришло время нашим детям посмотреть «Пиратов Карибского моря».
— Хорошо, — кивает он.
Я тоже хочу вернуться в те времена.
Хочу лежать на груди мужа, глядя на экран.
Хочу, чтобы дети тайком подкрадывались, чтобы стащить у нас чипсы.
Хочу есть одну хлебную палочку на двоих с разных концов и целоваться.
А потом ругаться из-за крошек на диване.
Мне тридцать четыре, я не хочу начинать все с начала. Снова привыкать к мужчине — какой он любит чай, какого цвета носки, принимает ванну с пеной или без, сколько молока лить ему в утренний кофе. Не хочу объяснять, как меня надо утешать, когда я злюсь на людей и как — когда на вещи. Какие шоколадки покупать мне в ПМС и что я не люблю, когда меня видят в маске на морде.
Мы уже однажды изучили все трещинки друг друга с Игорем и на второй такой же грандиозный проект у меня не хватит сил.
Говорят, изменивший однажды супруг потом всю оставшуюся жизнь бережет свою семью и старается сделать ее идеальной. Я никогда не признаюсь Игорю в своей измене.
Это был кризис семи лет.
Вот и все.
Семья — это вообще не про любовь. Это про комфорт, выбор и баланс.
«Привычка свыше нам дана, замена счастию она».
Я ухожу в ванную и там под шум льющейся воды выбираю и отсылаю букет белых роз на адрес офиса Германа.
Конечно, это будут совсем не те безупречно-белые с ледяным оттенком розы, с которых все началось. Но я думаю, он поймет, что я имела в виду.
Никаких открыток.
Просто доставить их к восьми вечера.
Передать лично или через охранника.
Все равно.
«Что мне с ними делать?» — приходит сообщение в половину девятого, когда я вынимаю противень с шоколадными печеньками из духовки. Макар тащит две огромные бутылки колы, Никита пританцовывает с огромным блюдом на голове, куда я сгружаю печеньки. Из комнаты уже раздаются первые аккорды заставки «Пиратов».
«Что хочешь, — пишу я, наскоро протерев руки кухонным полотенцем. — Можешь жене подарить».
Смеюсь над тем, как совершенно иначе звучат эти слова сейчас, спустя несколько месяцев после первого букета, что я отослала Герману.
«Какая же ты стерва, любимая…» — отвечает он, и я чуть не роняю телефон в пылающие глубины духовки, поспешно удаляя это сообщение.
— Ты долго еще? — заглядывает на кухню Игорь.
Сердце колотится как ненормальное.
Нажимаю на кнопку отключения и откладываю телефон на подоконник, стараясь не выдать, как сильно дрожат руки.
— Уже иду.
Сейчас. Спасибо за цветы
— Спасибо за цветы, — говорит в трубке голос Полины. — Откуда ты узнала, что я в больнице?
Роняю ключи, которыми пыталась открыть дверь агентства, в одной руке держа сумку, в другой стаканчик кофе, плечом прижимая телефон. Опускаюсь на корточки, шарю пальцами по плитке, слепо глядя в пустоту и судорожно соображая, что ей ответить.
Звонок от нее с утра и без того запустил мое сердце вскачь, а тут такие новости.
В какой больнице? Что с ней случилось? Герман послал ей мои розы? И не предупредил меня? Ну и кто из нас стервозней?
— Узнала… — неопределенно машу я в воздухе ключами. — Как твои дела?
— Да все в порядке уже, операцию сделали, прошло отлично. Только скучно очень. Никому не стала говорить, а теперь сижу тут одна и злюсь, что не навещают, представляешь?
Я зажмуриваюсь изо всех сил, но других вариантов нет и не будет.
— Говори, как добраться, сегодня заеду.
Наконец вставляю ключ в замочную скважину и за мгновение до того, как понимаю, почему вдруг что-то перестало мешаться, стаканчик с кофе летит на пол и расплескивается коричневой капелью по моему белому сарафану.
За этот день случается еще множество неприятностей. Близнецы с обеда начинают капризничать, и к вечеру сваливаются с температурой и насморком. Туроператор присылает нам длиннющую претензию на десяти листах, с которой надо долго разбираться. Снова назначают собрание арендаторов. Тина застревает в лифте, торопясь сменить меня на работе.
И под конец дня, когда я покупаю шорты и футболку на замену сарафану, рвется ремешок на босоножках.
— Знаете, по-моему, Вселенная устала мне намекать, что сегодня надо вернуться домой и лечь под одеялко. Такое ощущение, что меня не пускают в одно определенное место, — делюсь я с дядей Вазгеном, владельцем крошечной обувной мастерской у нас на минус первом этаже, который пришивает мне этот ремешок прямо на моих глазах.
— Иногда бог… или вселенная, как ты говоришь, не отговаривает тебя, а проверяет крепость твоих сил, — отвечает он, проклеивая, а потом прошивая мои босоножки так крепко, что теперь весь мир вокруг них порвется, а они останутся целыми. — Дает выбор — быть трусом или быть героем.
— А можно ни тем, ни тем?.. — с надеждой спрашиваю я.
— Так не получится. Можно только пойти или не пойти.
— Поняла… — отвечаю я, принимая у него из рук босоножку и тут же надевая ее вместо шлепок, в которых бегала весь день. — Сколько я вам должна?
— Дорого, — усмехается дядя Вазген, даже не делая попытки достать терминал. Он оттирает клей от рук и качает головой. — Беги по правильной дороге.
И я бегу.
Чуть было не покупаю цветы, но вовремя вспоминаю, что я их уже вроде как послала прямо с утра. Заменяю их на симпатичное пирожное в виде персика в круглой коробочке и делаю глубокий вдох перед тем, как переступить порог гинекологического отделения ведомственной клиники.
Мои цветы стоят в
