— У нее были сломаны два ребра… Срослись плохо, судя по всему, за медицинской помощью не обращалась… Это чудо, что без видимых осложнений. Кроме этого, явно было сотрясение мозга, осталась гематома в области затылка, старая, если до сих пор не рассосалась, лучше вскрыть, почистить, потому что могут быть последствия… Ну и по мелочи… Растяжения, последствия внутренних кровотечений, ушибов…
— Откуда?
Голос - багор все глубже впивается в мое беззащитное сознание, тянет, тянет… Он тяжелый очень и какой-то надтреснутый, словно в горах, когда камни трещат, тихо-тихо… Перед тем, как упасть тебе на голову.
— Не могу сказать… — второй голос спокойный, профессионально приветливый, — по срокам получения увечий… Примерно год, может, полтора… Точнее не скажу… КТ мы, конечно, сделали, рентген тоже, и картина довольно ясна, но лучше, думаю, у девушки спросить… И заодно бы медкарту ее посмотреть, там могут быть зафиксированы некоторые из травм. Хотя, если судить по состоянию ее заживших ребер, пациентка не особенно любит обращаться к специалистам. А это очень опасно… Хорошо, что она молодая и вполне здоровая… Была… Организм сумел справиться. Но вот сейчас ему бы лучше помочь, вы понимаете меня?
— Да, — глухо падает первый камень. Предвестник большого камнепада.
— Ей повезло, пуля прошла удачно, если можно так выразиться… Ни одного жизненно важного органа не задела… Но потеря крови, сами понимаете…
— Да.
Второй камень… Тяжело…
— Вы успели вовремя, друг мой…
— Нет. Я опоздал.
Третий камень. Страшно…
— Если бы не вы, то последствия могли бы быть более плачевными… Не корите себя… Лучше найдите мне историю ее болезни, это очень поможет восстановлению.
— Да.
Четвертый… На могилу мне…
— Когда она придет в себя?
— Скоро, я думаю… Никаких предпосылок для ухудшения состояния нет… Если, конечно, не откроются еще какие-либо обстоятельства… Вот для этого ее карта и необходима… Я пока оставлю вас, друг мой… Вы ее не тревожьте, нельзя ей, может открыться кровотечение.
Наступает тишина, оглушающая, настолько плотная, словно я в самом деле погребена под камнями. Дышать тяжело, грудь давит, сознание, и без того мутное, еще больше заволакивает туманом.
Я, лишенная крюка, вытаскивающего меня наружу, снова погружаюсь на дно… Медленно, обреченно…
Не думаю о том, что услышала, словно это все не про меня, все мимо… Так пусто, так хорошо и невесомо…
— Марусь… — голос-крюк ловит на дне, подхватывает, неумолимо вытаскивая опять к свету! К воздуху, которым так больно дышать! Не хочу! — Маруся-а-а… — он не отпускает, тянет, трещит, рвется, хлещет плетью по нервам, — Маруся-а-а… — порвался. Шепчет. И этот шепот крепче троса. Держит. Не дает уйти. — Не уходи, я же сдохну…
Почему?
Зачем я?
Мне страшно важным кажется ответ на этот вопрос, настолько важным, что мое стылое, вялое погружение так и не случается.
А всплывать больно.
И дышать больно.
Я с непривычки захлебываюсь воздухом, кашляю, широко раскрываю рот и хриплю. А еще никак не могу открыть нормально глаза, потому что свет — это тоже больно. И в груди больно. И вообще… Я словно вся сейчас состою из этой боли!
Наверно, именно так ощущает себя только что родившийся младенец, чью нежную кожу и легкие впервые обжег воздух…
Слепо шарю ладонями по горлу, словно пытаясь помочь себе дышать, и натыкаюсь на что-то теплое. И твердое. И такое знакомое тоже. Словно якорь, удерживающий меня на месте.
— Маруся… Маруся моя…
Замираю, цепляясь в этот якорь изо всех сил, боясь, что, стоит оторваться, и унесет в море!
Моргаю, моргаю, старательно пытаясь разглядеть…
И не успеваю.
Мой якорь становится больше, ближе, тяжелые руки обхватывают, заключают в кокон, уютный такой, нисколько не хуже, чем там, на дне было. И даже лучше. Живее. Я его чувствую, ощущаю эту твердость, эту невероятную, нерушимую защиту вокруг себя.
И становится спокойно.
Не надо мне больше на дно.
Сюда надо. К моему якорю и моему кокону.
— Я сейчас врача… — бормочет он, но я понимаю только, что меня собираются опять покинуть, страшно этого пугаюсь и изо всех сил втискиваюсь в него, не отпуская.
— По-о-о… — голоса у меня нет, в горле сухость страшная, и я не могу сказать, что не пущу, что потом он пойдет, боюсь, что не поймет и оставит меня, и плачу без слез, уже заранее ощущая себя одинокой и потерянной.
— Не пойду, не пойду никуда, — он понимает меня правильно, боже… — сейчас попить… Врач сказал, что можно чуть-чуть…
Мне на губы падает восхитительно прохладная и влажная ткань, и я буквально на клеточном уровне ощущаю, как все во рту насыщается этой влагой. И какое это блаженство.
Мне так хорошо, что опять хочется плакать. И спать. Главное, чтоб он не уходил, не оставлял меня.
Кажется, я так и засыпаю, с блаженной улыбкой на губах и вцепившись в свой якорь.
И больше не ощущаю себя мертвой донной рыбой.
Теперь я живая.
И мне тепло.
В следующий раз прихожу в себя в полумраке.
Теперь смотреть получается сразу, без боли, и я вглядываюсь в неподвижную фигуру напротив, в кресле.
Кто это? Не рассмотреть…
Неловко шевелюсь, и человек в кресле подскакивает:
— Маруся!
Голос Ланки звучит встревоженно и радостно. И мне тоже радостно!
— Маруся! Как ты?
— Хо-ро-шо… — шепчу я, не решаясь пробовать говорить, помня, как жутко и надтреснуто звучал в прошлый раз мой голос.
— Боже… Давай водички… И я сейчас Казимира…
— Не надо…
— Еще как надо! Если узнает, что ты пришла в себя, а ему не сообщили, всех, к чертям, размотает… Его и без того по широкой дуге тут обходят… — Ланка аккуратно поит меня из специального поильничка с носиком, улыбается, болтает, болтает, не переставая, словно стресс отпускает свой. А я слушаю. Мне так приятно ее слушать… — Вот знаешь, сестренка, я честно говоря, думала, что самый пугающий мужик, которого когда-либо видела в жизни, это Хазар… Но после этого случая я на твоего Каза буду смотреть и холодным потом обливаться…
— Мое-го? — удивленно вычленяю я из ее речи основное, что сейчас важно. Для меня.
— Ну а чьего же? — смеется она, — явно твоего… После всего, что он тут устроил…
— Вальчик? — вспоминаю о племяннике, чувствуя внезапную тревогу. Случившееся я помню очень хорошо, а уж его тонкий, беспомощный голос, зовущий маму, будет теперь в страшных снах преследовать…
— Все хорошо, — успокаивает Ланка, — он здесь, в детском отделении, вот тебя на ноги поставим и поедем в столицу…
— В столицу?
— Да, — кивает она, — Хазаров операцию проспонсировал ему… И не надо в Израиль, у нас делают такое тоже, и очень успешно…
— А ты? Как? — я смотрю на сестру, в полумраке кажущуюся еще тоньше и совсем молоденькой.
— А мне-то чего будет? — вздыхает она, — я ничего не успела сделать… И мне ничего не успели… Каз вовремя появился… Мог бы и пораньше, кстати, тогда бы и ты не… Ох, Марусь…
Она неожиданно начинает плакать, садится на кровать, прижимается лбом к моей руке, — Маруся… Если бы не ты… Спасибо тебе… Я не знаю, как расплачусь за все, что ты…
Мне неловко смотреть на слезы сестры, они такие редкие гости у нее. И хочется утешить, сказать, что моей заслуги вообще никакой, что это случайность… И пистолет тот случайность, и выстрел мой, и…
— А тот… А Алекс… — у меня внезапно перехватывает дыхание, потому что на ум приходят все новые и новые воспоминания… Выстрел, крик… Красное пятно на груди у Алекса…
— Какой Алекс? — спрашивает Ланка, утирая слезы, — ты про кого? Про того, которого ты подстрелила?
— Да… — у меня в голове он — Алекс, и никак иначе, я смотрю на внезапно замолчавшую сестру и спрашиваю, — он как? Он… Жив?
Ланка продолжает молчать, а затем и вовсе отворачивается к двери.
— Лана… — повторяю я настойчиво, — жив?
