Должно быть, я выглядела круглой дурой… Не знаю в чем было дело, но на меня напала какая-то несусветная тупость, и разговор я поддерживала механически, не вникая в его суть. Сквозь туманные волны, заполонившие мое сознание, я временами видела блеск его глаз, и даже это казалось мне невозможным, сказочным, невероятным… Не добившись от меня хоть сколько-нибудь четко сформулированного желания, Боренька повез меня за город, в Лисий нос. Тысячу раз я проезжала по этой дороге, но теперь не узнавала ее. Вряд ли там можно было насчитать хоть десяток дач, куда бы Миша не таскал меня знакомиться с «нужными людьми», но теперь все это казалось чужим, далеким… Мы разместились в пустеющем уличном кафе. Я все продолжала витать непонятно где, отвечая односложно и даже невпопад, но Боре опять удалось вырвать меня из нирваны. Рассказывая о своих бесчисленных увлечениях, он дошел до прыжков с парашютом — моей тайной мечте! Много раз я думала об этом, но даже и не помышляла о том, что это возможно, что это так просто: захотел и прыгнул! И теперь, когда Боренька, ярко расписывая незабываемые впечатления от прыжка, уговаривал меня составить ему компанию, я почему-то испугалась. Я и парашют? Нет, я еще в своем уме!
Но зерно сомнения уже попало мне в душу, где ему была уготована весьма плодотворная почва безумства. На обратном пути Боренька преподнес мне букет хризантем — символ предательства — но ведь он этого не знал! Правда, когда мы заехали по пути за его другом, мой циничный рассудок ядовито заявил, что цветы не для меня, а для друга! Дескать пусть Рома увидит, какой Боренька галантный кавалер, как он мило обращается с девушками! Но я не могла задержаться ни на одной мысли более мгновения…
И снова я была дома, как сомнамбула, шаталась по квартире и делала то, что от меня требовалось. От куда-то издалека раздавались звонки, и я даже более менее внятно разговаривала с Михаилом и усыпала телефонными поцелуями его сына. Видимо, тогда я еще была вменяемой, еще не совсем сошла с ума, хотя внимание мое рассеялось, здравый смысл рассыпался, и я ощущала себя то маленькой девочкой, то невероятной дурой.
Никто не воспринимал этих встреч всерьез: ни мои родители, уверенные, что у меня роман с Коляковцевым, ни сам Миша, уже давно считающий меня своей собственностью. Я с усмешкой вспоминала, как через несколько месяцев после нашего знакомства он вдруг, распрощавшись с романтикой, стал объяснять мне суть наших взаимоотношений:
— Видишь ли, Катенька, после того, как отработаешь пятнадцать-семнадцать часов в сутки, нервы ни к черту не годятся! А в моей профессии здоровые нервы самое главное! Что в таких случаях делают? Пьют, колются, заводят аквариум… а у меня есть ты! А теперь с твоей стороны посмотрим. Ты все слишком остро чувствуешь, всему придаешь чересчур большое значение. Стихи опять же пишешь, а это ведь невероятное эмоциональное напряжение! Любая мелочь выводит тебя из колеи, поэтому тебе просто необходим такой заматерелый циник, как я. Ведь я насквозь тебя вижу, и в нужный момент успею подстелить соломку да еще и цветами приукрасить!
— А я думала, ты влюбился, — съязвила я тогда.
— Влюбился? — усмехнулся Миша. — По крайней мере, я здорово от тебя завишу, и меня это раздражает, — задумчиво проговорил он, И вдруг его понесло: — Бог мой! Катя! Да о чем мы говорим? Ты хочешь, чтобы я вздыхал, охал, ахал, ночами не спал? Это любовь, по-твоему? Извини, это все не для меня. Мне не пятнадцать лет, и я не буду ходить с тобой за ручку, лазать в окна, передавать записки и клясться, что эта охинея продлится вечность. Не дождешься, Катя, так и знай! Я не понимаю этого! Я люблю разумом и, надеюсь, поступаю разумно. А если тебе хочется моря страсти, то, пожалуйста, влюбись в кого-нибудь из однокурсников, и пусть они тебя полапают по подъездам.
Тогда посмотрим, где любовь, а где идиотизм в перемешку с цинизмом! — Миша просто взорвался. Я еще ни разу не видела его в таком состоянии. Всегда спокойный, уверенный в своей неотразимости, он нередко выводил меня из себя профессиональной выдержкой, апломбом. А тут столько слов на одну невинную реплику! Я была страшно довольна собой. Надо же! Я, незаметная студентка, сумела взбудоражить блистательного Коляковцева!
Через пару дней опять объявился полоумный Витя, но его шантаж больше не трогал меня. Да пусть рассказывает, что хочет! Миша его и слушать не станет, ну а если даже и станет — мне то что! А если этот урод притащится к Бореньке? Ну и что? Может быть, я его больше и не увижу. Меня не покидало ощущение, что сон вот-вот закончится. А что будет дальше? Об этом я не задумывалась. Однако, я все еще не просыпалась.
На выходные Боренька повез меня в Петергоф. Осмелев, я решила воспользоваться его мобильностью и попросила завезти меня на полчасика на дачу, к бабушке. Дело в том, что в воскресенье отмечали день моряка, и я как потомственная морячка не могла не заехать поздравить дедушку. Я заостряю внимание на этом незначительном событии лишь потому, что бабушкин дом значил для меня все то, что скрывает в себе коротенькое слово «Родина». Когда в школах пишут патриотические сочинения, то вряд ли задумываются над их смыслом. Пишут по шаблону, пишут, потому что так надо. Я никогда не отличалась любовью к России или русской нации. Питер казался мне мертвыми декорациями к полукомедийному фильму ужасов, Москва — базарным шабашем ведьм… Живя заграницей, я не скучала по Васильевскому острову, как Бродский, не мечтала об Арбате. Да я даже не вспоминала о них! И смешными мне представлялись банальные штампы о Северной Венеции, о Красной площади — сердце России.
Тоже мне сравнили — Венеция и серый Питер, а Красная площадь вовсе не в центре России, а ближе к окраине… И все-таки я не смогла бы жить ни в одной другой стране, потому что в России у меня была Родина. Двенадцать соток за зеленым забором, загаженный туристами лес, крошечное озерцо в кустах шиповника, могучий тополь, посаженный отцом, шум аэродрома и печальный яблоневый сад. Только этот клочок земли моей необъятной полудикой страны имел для меня значение, и туда я не пускала чужих, ни с кем я не хотела делить свою безраздельную любовь к звездным осенним вечерам Володарки, но Боре я была готова отдать и этот кусочек своего сердца. Старый покосившийся дом, дымящую печь, тревожный шорох леса… Хотя что это могло ему дать, что для него могла значить непроходимая дорога, ржавая колонка, обмельчавшая безрыбная река? И все-таки что-то он почувствовал, что-то заметил. В тот же вечер он хотел познакомить меня со своей мамой. Это было так неожиданно, так странно и, как мне казалось, значительно, что я отказалась, вернее отложила знакомство, а дома со смехом вспоминала о том, как Миша представлял меня своей матери. Ганна Степановна совсем не говорила по-русски, хотя жила в Петербурге по меньшей мере лет десять. Дородная, красивая, совсем не старая, она не переставала щебетать на родном украинском, нисколько не скрывая своего мнения обо мне. Перед дверью ее квартиры Миша предупредил меня о некоторой эксцентричности своей матери и просил не обращать внимания. Но его предупреждение не спасло меня от шока.
