— Вот, возьми, — я порылась в сумочке, протянула ему драже и потерла глаза. — Мэйзи, сегодня просто очень, очень плохой день. Наверное, из-за погоды. Но спасибо, что взяла детей. Мне все равно понравилось работать. Они нормально себя вели? И где Бен?
— Они с Лукасом пошли на новую выставку Ховарда Ходжкина, — ответила она. — Но Макс не захотел, правда, дорогой?
— Очень холодно, — пробормотал Макс, посасывая конфету. — И я уже видел картину, — с важным видом сообщил он мне.
— Конечно, видел, дорогой, — проговорила я, крепко его обнимая. — Но если ты видел одну картину, это не значит, что на другие и смотреть не надо. Ховард Ходжкин, говоришь? — Я взглянула на Мэйзи поверх головки Макса и улыбнулась. Мне нравилось, что папа в семьдесят с лишним лет держит руку на пульсе современного искусства; более того, он берет с собой на выставку восьмилетнего внука, чтобы тот тоже был в курсе дел.
— Чаю выпьешь, дорогая? У меня еще заварка в чайнике осталась. — Мэйзи поднялась на ноги и отряхнулась, разглаживая старое голубое платье в богемном стиле, которое она носила почти каждый день, и надевая расшитые стразами шлепанцы.
Я с нежностью смотрела на нее. Легко угадать, почему я так люблю одежду из секонд-хендов: жилеты из мятого бархата, шарфы с бахромой и вышитые крестьянские блузы. Я тоже носила все это почти каждый день, хотя чтобы не выглядеть «застрявшей в шестидесятых», все-таки старалась сочетать эти наряды с черными джинсами и высокими замшевыми сапогами.
— Хорошо, — поблагодарила я, вставая и следуя за ней на кухню. Мне было неприятно видеть, что она идет медленно и осторожно, держась за перила. Я остановилась, чтобы не торопить ее.
Когда мы оказались на кухне, распахнулась дверь черного хода, и в дом вбежал Бен, еле дыша, с раскрасневшимися щеками. За ним шел его дед: высокий, слегка сутулый и, как обычно, щеголяющий довольно модной фетровой шляпой.
— Мам! Ты не поверишь! Мы пошли в Национальную галерею, потому что все другие музеи были закрыты, и там была куча голых толстых женщин! Правда, Лукас?
— Правда, Бен, хотя, увы, только на картинах. Жаль, что там не было настоящих девушек, разглядывающих картины нагишом, лишь с сумочками и в очках! — Лукас подмигнул мне, бросил на стол каталог Национальной галереи и со вздохом сел в кресло. — Чашка горячего чая, — пробормотал он — легкий польский акцент был заметен до сих пор. — Как мило.
— И у них были огромные, гигантские задницы. — Бен схватил каталог и открыл его на нужной странице, чтобы показать мне. — Белые, рыхлые, мам, а груди так же висят, как у тебя, — смотри! Тогда это было очень модно. Подумать только, мам, в старые времена ты могла бы быть крутой девчонкой!
— Прекрасные новости, дорогой. Значит, я родилась всего парой веков позже, чем следовало?
— Мальчику важно расти и знать, что красивыми могут быть не только худосочные модели, — заметил Лукас.
— Он это и так знает, — мрачно проговорила я. — О, спасибо, Мэйзи. — Мэйзи поставила передо мной чашку чая, и я улыбнулась. — Я попью чай, и мы больше не будем тебе надоедать.
— Не спеши, дорогая, сиди, сколько хочешь. Ты вовсе не надоедаешь.
— Я знаю, но все равно…
Я прекрасно понимала, как утомительно может быть общение с маленькими детьми, особенно для таких немолодых людей, как мои родители. Мама родила двоих, одного за другим, когда ей было чуть за двадцать; они с папой воспитали детей, поставили их на ноги и зажили спокойно, решив в сорок лет наконец-то пожить в свое удовольствие. Наверняка они пришли в ужас, когда в сорок пять Мэйзи обнаружила, что беременна — мной. Но если и так, я об этом не узнала. Они никогда этого не показывали. Для меня они были самыми любящими и добрыми родителями, на зависть моим друзьям. Они были так спокойны, что, когда мой брат в десять лет ради шутки стал называть их по имени, они даже не заметили. И это вошло у нас в привычку.
Но я считаю, что семидесятипятилетние старики должны видеться с внуками пару часов в неделю, короткими и яркими вспышками. Потом, когда мы уедем, они тихо пообедают, Мэйзи настроит скрипку, а Лукас станет аккомпанировать ей на пианино; вечером они включат CD-проигрыватель и будут дремать в креслах под завораживающую музыку Моцарта. Вместе, в полной безмятежности — как и должно быть.
— Идите сюда, вы двое. — Я наклонилась и стала натягивать на Макса свитер. — Возвращаемся домой. Но только на пару дней — потом, дорогие мои, мы переезжаем!
— О! — Мэйзи обернулась и ударила себя по лбу. — Чуть не забыла. Звонила Роуз.
— Неужели? — Я подняла голову.
— Сказала, что в четверг она тебя ждет.
— Угу.
— И еще что-то про няню.
— Какую няню? — Я села на корточки и думать забыла о Максе, который просунул руку только в один рукав. — Что? Что про няню?
— Она подумала, что будет лучше, если ты будешь по вечерам ужинать с ними, а не сидеть в одиночестве в своем доме, — неуверенно проговорила Мэйзи. — Видишь ли, она не может допустить, чтобы вся семья сидела за столом, а тебя не было, поэтому она пригласила одну девушку — очень милую, по ее словам, — чтобы та приходила и сидела с мальчиками. — Мэйзи замолчала и, нахмурившись, посмотрела на мужа. — Так она и сказала, правда, Лукас?
Лукас медленно оторвал карие глаза от газеты и посмотрел на меня.
— Да, дорогая, — тихо произнес он, — так она и сказала. Почти слово в слово. Что ужинать ты должна будешь с ними, в доме.
Он пристально смотрел на меня, но я не выдержала и отвела взгляд. Посмотрела в чашку и поспешно глотнула. Чай был совсем холодный.
Нед умер при родах. Рожала, естественно, я, а не он. Даже Неду, который легко справлялся с большинством дел, было не под силу произвести на свет ребенка. Нет, он умер, когда я рожала Макса. Когда я тужилась и потела, ругалась и проклинала все на свете, выталкивала наружу этого несчастного младенца и орала на врачей и медсестер — где, черт возьми, мой муж? Я впивалась ногтями в руку Мэйзи и кричала: «Приведите его сюда, немедленно! Не хочу, чтобы он пропустил рождение сына! И он сам хотел присутствовать при родах!» И все это время ребенок толкался у меня внутри. Я боролась с приступами боли, стиснув зубы и зажмурив глаза, и каждая схватка приносила новые мучения, а Нед все не приходил — так где же он? Почему он не пришел? Как он мог пропустить такое?
А потом вдруг мне стало все равно. Вдруг экран компьютера рядом со мной, который отслеживал сердцебиение малыша, стал тревожно пищать. Линия сердцебиения завращалась, стала рисовать какие-то безумные, бессвязные точки, и врачи взволнованно склонили головы. Помню, как они обеспокоенно бормотали, что ребенок в опасности, что пуповина обмоталась вокруг шеи — а потом бесцеремонная рука врача ощупала меня, чтобы подтвердить опасения.
