– Я звоню по поводу прослушивания, – сказала я. – Меня зовут Ариэль Стейнер.
– Очень приятно, Гордон Грей, режиссер. Подготовьте песню, рок или джаз, и приходите в субботу в четыре часа.
В тот же вечер за ужином я сообщила родным новость. Папа поднял брови при слове «Лолита», но выдавил из себя улыбку и произнес:
– Постарайся их всех там сразить!
После ужина я заперлась в ванной и под аккомпанемент текущей из крана воды до тех пор репетировала перед зеркалом песню Гершвина «Я от тебя без ума», пока душа не возобладала над разумом. Закончив, я пошла к себе в комнату и, открыв шкаф, принялась искать наряд для прослушивания. Я выбрала доходящую до талии кофточку в горошек из уважения к первоисточнику, потому что нечто похожее было надето на Лолите, когда Гумберт впервые ее увидел. Но потом, взглянув на свой живот, передумала.
Чтобы попасть в театр, пришлось спуститься вниз на четыре лестничных марша. Театр находился рядом с клубом карате, в подвале старой церкви. В темной приемной пахло сигаретным дымом. На полу были разбросаны потрепанные номера журнала «За кулисами», и собственно театр был отгорожен от приемной ветхой черной занавеской. В комнате у одной стены сидела белокурая двенадцатилетняя девочка с матерью, а у другой – брюнетка лет тридцати. Девочка была очень хорошенькая, но сразу становилось ясно, что у нее нет ничего общего с нимфеткой. У меня возникли сомнения по поводу брюнетки – то ли она пришла прослушиваться на роль миссис Гейз, то ли серьезно заблуждается в отношении собственного возраста.
Через несколько минут из-за занавески появился низенький толстый мужчина с белой бородой. По голосу я узнала в нем Гордона. Он с улыбкой обратился к девочке:
– Ну что, Бетси, пойдем, попробуем?
Мамаша ободряюще улыбнулась, девочка вошла в помещение театра, и занавеска задернулась. Я услыхала, как она говорит, что надеется попасть во внебродвейскую постановку. «Интересно, неужели она такая бестолковая?» – подумала я. Этот спектакль собираются ставить очень далеко от Бродвея – дальше некуда. Степень удаленности от Бродвея определяется числом ступеней, по которым надо спуститься, чтобы попасть в этот театр.
На мгновение воцарилась тишина, а потом Бетси разразилась громким хриплым пением. Это была песня «С рукой в кармане» Эланиса Морисетта.[11] Я с любопытством взглянула на мать Бетси. Она сияла от гордости. Мне стало жаль эту мамашу. Неужели она не понимает, что ее чадо ни за что не получит роль, исполняя на прослушивании этот самый отупляющий в истории поп-музыки гимн?
Секунд примерно через пятнадцать я услыхала, как Гордон говорит:
– Большое спасибо, Бетси. На сегодня достаточно.
Бетси вышла из комнаты с отсутствующим, оцепеневшим видом, и они с матерью удалились.
Брюнетку вызвали следующей. Она запела «Я сама» из «Отверженных» дрожащим фальцетом и была остановлена уже через десять секунд. Занавеска отодвинулась в сторону, брюнетка в раздражении удалилась, и появился Гордон.
– Ты, должно быть, Ариэль? – сказал он. – А я Гордон Грей. – Он протянул мне руку. – Хорошая хватка.
– Спасибо, – ответила я. – Я всегда придавала большое значение рукопожатию.
Театр оказался крошечным и к тому же темным, и мне понадобилось некоторое время, чтобы привыкнуть к освещению. Он больше смахивал на бомбоубежище, чем на театр. С трех сторон размещались места для зрителей, а сценой служила пустая квадратная площадка на крашеном бетонном полу.
В первом ряду, посередине, сидел жилистый мужчина лет пятидесяти с небольшим, в очках и с бородой.
– Это Джин, – сказал Гордон. – Он будет играть Гумберта, и он же помогает мне с подбором актеров. Ты принесла резюме?
Я отдала Гордону бумаги и села рядом с Джином. Они ненадолго задержались на резюме, кивая в знак одобрения, поскольку у меня был неплохой послужной список; потом Гордон поднял глаза и произнес:
– Скажешь, когда будешь готова.
Я выбрала место в центре сцены и сделала глубокий вдох, стараясь не думать о Фей, своем весе и полном отсутствии вокальной подготовки. Я была молода, сексуально привлекательна и намеревалась сразить этих козлов наповал. Я запела: «Я знаю, многим из парней – десяток их иль сотня, что верней – хотелось бы меня обнять. Но всех настойчивей ты был, мою застенчивость сломил, и я сдалась без боя, покорена тобою…»
Они заулыбались с явным одобрением, но я понимала, что должна сделать нечто большее. При следующих словах песни я подошла к Гордону, уселась к нему на колени и, обвив его шею руками, куснула за ухо. Он густо покраснел и заерзал подо мной, что было очень хорошим знаком. Это значило, что я на него действую, а если хочешь получить роль, надо произвести сильное впечатление. Я докажу ему, что могу сыграть эту роль, если мой танец на его коленях подействует. На последней строчке я, проделав на ходу несколько замысловатых танцевальных па, медленно вернулась на сцену, пару раз крутанулась на месте, поклонилась и закончила выступление на коленях, держа большой палец во рту.
Гордон взволнованно зашептался о чем-то с Джином, и я уверилась в том, что мои шансы велики. Потом они вновь заглянули в мое резюме, и Гордон сказал:
– Не хочешь ли попробовать сымпровизировать?
Я, разумеется, согласилась. Импровизация всегда была одной из моих сильных сторон. Гордон поставил на сцену два стула и объявил:
– Эпизод следующий: ты только что закончила свою работу няни с детьми Джина, и сейчас он отвозит тебя на машине домой.
– Не припомню такой сцены в книге, – сказала я.
– О, это не из книги, – отозвался Гордон. – Предполагается, что наш спектакль будет весьма свободным по форме. Мы задумали его скорее как импровизацию на тему педофилии, чем как литературную интерпретацию Набокова.
Это было круто. Импровизировать я могла. Мы с Джином заняли свои места. Он изобразил жестами рулевое колесо и произнес:
– Ну что, хорошо себя вели сегодня мои дети?
– О да, мистер Джонс, – ответила я. – Очень хорошо. Но боюсь, я сама вовсе не такая уж хорошая девочка. – Я придвинула свой стул поближе и положила ладонь ему на бедро.
Вскоре я уже рассказывала ему, как ненавижу делать минет своим ровесникам и до чего обидно, что ни один из них не знает, как довести меня до оргазма. Чем сексуальнее я становилась, тем в большее возбуждение приводила Джина. Не могу сказать, что здесь было правдой, а что – игрой. Наконец я сказала:
– Вот мы и приехали, мистер Джонс. – Наклонилась и поцеловала его на прощание в губы. Дыхание у него было вонючим, а в углах рта запеклась корка, но я притворилась, что тащусь от него. Потом я отодвинулась в сторону, встала, изобразила, что захлопываю дверцу машины, и, повернувшись к Гордону, торжествующе улыбнулась.
