Удивительно, насколько темно, когда вы выезжаете из города, и нет никакого окружающего освещения, чтобы отбросить какие-нибудь тени. Понятия не имею, в каком направлении мне следует двигаться, если я хочу найти школу.
— Нет, — огрызается Джереми. — Не уходи никуда. Ты только сломаешь свою гребаную шею. Просто подожди.
Его отношение чертовски дерьмовое, но в некотором роде забавное. Мне нравится, как мужчина щедро разбрасывает слово «гребаный».
«Он также довольно сексуален, тебе не кажется?» — комментирует голос в моей голове. Голос Рейчел.
Я тихо смеюсь себе под нос, во мне поднимается волна печали; это именно то, что она прошептала бы мне на ухо, если бы была здесь. И да, ворчливый Джереми довольно сексуален. Он привязывает самолет, как будто это лодка, и снова хватает мои сумки, спеша вдоль причала к твердой земле. В конце причала нас ждет гольф-кар. Я подумываю о том, чтобы спросить Джереми, нельзя ли мне погонять, но не думаю, что его вспыльчивый нрав сейчас может воспринять шутку.
Мужчина пыхтит, бормоча что-то себе под нос, взбираясь на холм и пересекая огромное поле. Мы резко поворачиваем, гольф-кар опасно накренился, а затем…
Вау.
На фотографиях Рейчел это место выглядело впечатляюще. Величественно. Но даже в темноте это нечто гораздо большее. Академия «Туссен» огромна. Внутри здания горит только один свет — над тем, что выглядит как входная дверь, под большим навесом. Остальная часть здания с его резными каменными перемычками, фронтонами и парапетами представляет собой шедевр викторианской эпохи. Плющ обвивает восточное крыло здания, его усики плотно цепляются за каменную кладку. Западное крыло образовано колоннадой, монолитными колоннами, усеивающими крыльцо, семь, восемь, девять… нет, десять чудовищных каменных цилиндров, высотой в семь этажей, доходящих до замысловатого железного гребня, который тянется по всей длине парапета длиной в пятьдесят футов. Гигантский купол занимает почетное место на вершине всего этого, его панели из чеканного золота почему-то яркие и великолепные, даже без отражающегося от них солнечного света.
— Ох… боже мой, — выдыхаю я.
— Да, да, да. Это великолепно. Пошли. Мне нужно, чтобы ты зарегистрировалась, чтобы я мог пойти домой, — Джереми снова забрал мои сумки. Он уже на полпути вверх по истертым каменным ступеням, ведущим ко входу, прежде чем я вылезаю из гольф-кара.
Каким-то образом мгновение спустя у меня в руках оказывается блокнот. Я записываю свое имя в реестр. Зажав фонарик в зубах, неся по сумке в каждой руке, Джереми ведет меня по длинному, извилистому, темному коридору, предупреждая, чтобы я ни к чему не прикасалась, а затем ведет вверх по лестнице. Один пролет, потом еще один. Я мало что вижу в узком луче света, отбрасываемом фонариком, но чувствую, какой мягкий ковер под ногами. Чувствую запах пчелиного воска и слабый намек на что-то цветочное и чистое. Тишина почти раздавливает меня.
Джереми сворачивает направо, спеша по широкому коридору, жестом предлагая мне поторопиться и следовать за ним.
— Где все? — шепчу я.
— А как ты думаешь, где они, черт возьми? Все спят.
— Но еще же слишком рано…
— Ха! Сейчас, блять, два часа ночи! Как думаешь, почему я так отчаянно нуждаюсь в своей постели?
Он лжет. Быть такого не может.
— Но были сумерки. По-настоящему стемнело только тогда, когда мы ждали тебя.
Джереми резко останавливается и бросает мои сумки.
— Это здесь. «Секвойя» 13. Завтрак подается в шесть тридцать. Поскольку ты в «Секвойе», то идешь в комнату «Секвойи» для переклички, — делает вдох Джереми, оценивая меня очень проницательными, очень голубыми глазами. — Сумерки здесь субъективны, Принцесса. Иногда темнеет в четыре. Иногда вовсе не темнеет. Зависит от времени года и освещения.
— Освещения?
Джереми фыркает. Он, очевидно, думает, что я медлительная.
— Северное сияние? Авроральное свечение? Мы иногда видим их здесь. Они были сумасшедшими в этом году. А сейчас я ухожу. У тебя все?
Я киваю.
— Потрясающе, — Джереми убегает трусцой, оставляя меня одну, стоящую перед тяжелой дверью из темного дерева с золотой блестящей цифрой тринадцать.
3
СОРРЕЛЛ
Я сразу же вырубаюсь, слишком уставшая, чтобы должным образом оценить свое окружение.
Утром просыпаюсь под пение птиц, и от этого неистового щебетания у меня сводит зубы. Моя новая кровать — объемная, словно облако, мягкое и обволакивающее. Такая теплая и уютная, что я подскакиваю с неё, как только прихожу в себя, в ужасе от того, что могла мечтать о таком комфорте в подобном месте. Лучи холодного утреннего света проникают в комнату через большое окно в раме, выходящее на озеро, где Джереми приземлил «Супер Каб» ночью. Самолет уже улетел. Единственное, что сейчас скользит по поверхности воды — это пара очень крикливых канадских гусей.
— Заткнитесь на хрен, придурки.
Они не замолкают.
Быстро обнаруживаю, что у меня есть собственная ванная комната, которая просто прекрасна, вся из розового кварца, итальянского мрамора и зеркал. Совершенное излишество. В «Фалькон-хаусе» повезет, если я доберусь до самых простых, очень потрескавшихся, очень ветхих душевых кабин до того, как по утрам закончится горячая вода. Здесь же у меня есть доступ к моей собственной ванне? Нелепо.
Моя спальня достаточно большая, чтобы в ней легко поместилась ненавистная, чрезвычайно удобная двуспальная кровать, а также тумбочка и комод с другой стороны от двери. Под вторым окном стоит антикварный письменный стол, а под ним плюшевое кресло с откидной спинкой. Вдоль стен выстроились полки, готовые и ожидающие моих книг и всего ненужного снаряжения, которое Гейнор приготовила для меня, чтобы я выглядела как обычная учащаяся, прибывшая заканчивать свой последний год в старшей школе вдали от своих старых друзей и семьи.
Здесь очень красиво, и я абсолютно ненавижу это.
Принимаю душ, стиснув зубы от волн нервов, которые появляются из ниоткуда, без приглашения. Они не рассеиваются и к тому времени, как я сушу волосы, и заканчиваю наносить тушь и блеск для губ. И продолжают приставать ко мне, пока я одеваюсь.
Слава богу, что в этом богом забытом месте не заставляют своих учеников носить форму.
Мне никогда раньше не приходилось надевать ничего подобного. Ни в одной из начальных школ, между которыми меня мотало в детстве, когда я переходила из одной приемной семьи в другую. Ни в государственной средней школе, в которой я училась два года, пока однажды, когда мне было тринадцать, ни с того ни с сего, Рут и Гейнор не пришли и не забрали меня у школьных ворот. Самое близкое, что я когда-либо носила к униформе — это черная одежда, которую Рут требует носить в «Фалькон-хаусе». Черная рубашка, черная майка, черная юбка, черные брюки, черное нижнее белье. Нам выдают пособие на одежду раз в месяц и разрешают покупать все, что захотим, при условии, что это черное, и мы не претендуем на эти вещи больше, чем как на мимолетное владение.
Это облегчает жизнь нескольким сотрудникам, нанятым для стирки и уборки в доме. С пятнадцатью молодыми девушками в возрасте от тринадцати до восемнадцати лет, черная одежда у всех, гарантирует, что гардероб каждой легко стирается, и никто не спорит о том, чьи футболки или джинсы выбираются из сложенных в корзины для белья после дня стирки.
Конечно, девочки-подростки все равно будут ссориться из-за таких вещей, но все знают, что ссоры из-за мелкой ерунды не одобряются и немедленно наказываются. Поспорите с другой девушкой из-за одежды, и вы быстро обнаружите, что вам выделили одну пару дырявых спортивных штанов и одну выцветшую футболку на всю неделю. Вам придется стирать эти вещи самостоятельно каждый вечер после тренировки, если не хотите чертовски вонять.
У меня никогда раньше не было собственной одежды, поэтому я никогда не возражала против того, чтобы принять то, что осталось в корзинах после всех. Все, о чем я когда-либо заботилась — это иметь вещи, которые хорошо сидят и в которых удобно тренироваться.
