Датчик уровня топлива давно барахлил, поэтому первое, что пришло на ум – проверить наличие горючего визуально. Вид полного на две трети бака приводил к закономерному выводу, что дело не в этом.
«Подача топлива?.. Воздушный фильтр?.. Искры нет?.. Опять возня…»
Судя по тому, что приборная панель еле светилась, а реле не щелкало, проблема могла заключаться в аккумуляторе. Или заряда не хватало, или ток не поступал, что уже хуже, поскольку означало, что неисправна контактная группа в замке или сам электростартер. В любом случае – снимать, заряд и клеммы проверять.
— Откуда ты всё это знаешь? — Стрижов зачарованно следил за его манипуляциями, и на лице его по-прежнему отражалось полное недоверие к происходящему здесь и сейчас. Брови, сведясь в сплошную линию, беззастенчиво хмурились, уголок губы приподнялся в недоверчивом изгибе. Взмахнув рукой, он озадаченно почесал затылок, поправил волосы, досадливо цокнул языком, а затем зачем-то сунул нос в прикрепленный к хвосту седла кожаный кофр, где хранились перчатки, шестигранники, аптечка, замок на диск и прочая мелкая лабудень, которая может понадобиться на дороге в любой момент. Вся мимика, весь красноречивый вид Вадима сообщали Егору о двух вещах: первое – его опыту никакого доверия нет; второе – Стрижу скучно, и он отчаянно пытается привлечь к своей персоне внимание. Ну, извините. Сам в гости напросился, зная, что у Егора, если он дома, всегда открыто, и, кстати, зная, что уж кто-кто, а Егор носиться с ним как с писаной торбой не станет.
Егор вообще частенько недоумевал, что такого болтуна и эгоцентрика, как Вадим, привлекает в общении с таким не любителем впустую сотрясать воздух, как он. Что их всех привлекает? Но Стрижову тут словно медом мазано. Возможно, готовность слушать байки о себе любимом Вадик принимал за искренний интерес и верный признак дружеского отношения. Что одновременно не так уж далеко и довольно далеко от правды. Благодаря своей профессии – двум – Егор обзавелся тысячей знакомых, но ни одного из них не мог назвать настоящим другом. Однако к Вадиму был в целом расположен, как только мог быть расположен к постороннему. В душу Стриж не ломился, лишних вопросов не задавал, на концерты исправно приходил, приглашают или нет, по клубам за компанию тоже, собственными проблемами особо не грузил и вообще демонстрировал легкое отношение к миру. От остальных знакомых Вадима отличала повышенная эмоциональность, и пока это его качество вызывало в Егоре любопытство.
— Жизнь научила, — чуть помолчав, уклончиво ответил Егор. — Уметь работать руками полезно.
Жизнь многому его научила, например, не распространяться о своей жизни. Он так и не смог побороть ощущение собственной ущербности, что сопровождало его с тех пор, как он всё про себя понял. И внутренний цензор запрещал говорить о своем прошлом вслух, нашептывая, что другие могут что-то понять и изменить свое к нему отношение. Глупо, конечно, но кто их знает, баловней судьбы этих. Реакция могла оказаться непредсказуемой. Он и сам не знал, как реагировал бы, если бы с младых ногтей пороха не нюхал, а тут кто признайся ему в подобном.
А ещё жизнь научила Егора не привязываться к людям, поэтому его совершенно не волновало, как Вадим отреагирует на нежелание своего приятеля тратить энергию на дурацкую болтовню.
На озадаченной физиономии Вадима, меж тем, по-прежнему отображался весь скепсис мира:
— Ну а если ошибешься? Если разобьешься?
«Месяца три еще есть…»
Егор фыркнул под нос, неохотно давая воспоминаниям ход.
Ему семь. Ливень, темень, детский лагерь, отбой давно отгремел. Тусклый свет огонька свечи рисует причудливые дрожащие тени на доверчивых детских лицах и равнодушных облупленных стенах. Притихшие разновозрастные пацаны сгрудились вокруг коротко стриженной девчонки, возомнившей себя провидицей. На цыганский манер повязав на голову платок, она гадает на воске: плавит его и опрокидывает в щербатую тарелку с ржавой водой. Храбрецов, желающих узнать свою долю, немного, с учетом того обстоятельства, что за всю свою короткую «карьеру» ничего жизнеутверждающего местная Ванга никому не предсказала. Егор согласился то ли от скуки, то ли из детского любопытства, то ли из желания доказать главному задире, за всем этим цирком наблюдавшим, что не трус. Подержал в руках свечу, «передал свою энергию», как было велено, и вернул Владлене – так звали девчушку, как сейчас помнит. Спустя полминуты приговор прозвучал.
«До тридцати доживешь. Дождь, листья в лужах. Осень, Рыжий».
И можно было бы относиться к этому «пророчеству», как к дурацкой игре, да только сопровождали слова Влады глухой удар в оконное стекло, жуткий скрежет ни с того ни с сего распахнувшихся створок шкафа и скрип старых половиц, по которым никто в тот момент не ступал. Можно было бы забить, если бы на следующий день они не нашли под окном дохлого голубя. Можно было бы забыть, если бы Женьке, которому «цыганка» гробовым голосом пообещала, что вскоре его «поломают», на следующий день не сломали руку и нос в жестокой драке.
Егор очень не любил вспоминать тот отрезок своей жизни. Он предпочел бы, чтобы прошлое выветрилось из головы как бессмысленный сон, но в небесной канцелярии не предусмотрели опции стирания человеческой памяти по собственному желанию, а «нейрализатор»{?}[устройство для стирания памяти из кинофильма «Люди в черном»] человечество пока не изобрело. К сожалению. И потому всё, что ему оставалось – пытаться закопать выцветшие картинки поглубже, подальше, пробовать «замазать» их новыми и новыми впечатлениями, событиями, людьми. Больше событий, больше людей! Еще больше! Иногда они, воспоминания эти, возвращались в ночных кошмарах, вставали перед глазами в самые неожиданные моменты, вновь и вновь напоминая о том, кто он такой.
Предсказание, что уж, тоже отложилось где-то на задворках сознания. Помнит, как чуть повзрослев и получив возможность взглянуть на тот период отстраненнее и хладнокровнее, подумал о том, что отправиться к праотцам в тридцать в его случае можно даже считать везением. Такие, как он, имея перед глазами дурной пример – и не один, — нередко кончают гораздо, гораздо раньше. Спиваются, обдалбываются, замерзают на улицах. Ну, или получают лет двадцать-тридцать за особо тяжкие, а на зоне уже и…
Сентябрь, значит. Или октябрь. Вряд ли ноябрь. А может, Влада ошиблась, и всё случится прямо сегодня. А может, она крепко промахнулась, и он помрет в девяносто от обширного инфаркта. Сбудется или не сбудется – совсем скоро всё прояснится. Фаталист в Егоре говорил, что чему быть, того не миновать. Конечно, хорошо бы пожить подольше, тут столько всего интересного и до сих пор неизведанного, но и Там наверняка есть, чему поудивляться. Сюрпризом окажется, если Там нет вообще ни черта. Впрочем, в тот момент ему будет уже вообще всё равно, тогда чего бояться?
Вслух же, чтобы немного успокоить Вадима, Егор произнес несколько иное:
— В Клуб 27 я уже опоздал, так что смысл торопиться на тот свет теряется.
— Что за клуб? — тут же оживился Стрижов. Этого хлебом не корми, дай поклубиться. Он даже не просёк иронии в голосе, не понял, куда приятель его клонит. Мысленно, небось, уже вечер свободный искал, чтобы забуриться.
Егор поднял на Вадима голову и прикурил вторую, ощущая, как теплый дым окутывает легкие и успокаивает нервы. Они со Стрижом совершенно точно из разных миров. В мире Егора каждая собака подзаборная знает, что это за клуб такой.
— Забей, — выпуская с выдохом сизое облако, пробормотал он. Раскручивать тему не хотелось: одно дело, когда ты сказал и тебя поняли, и совсем другое, когда ты сказал, тебя не поняли и придётся потратить время на доходчивые объяснения. А времени у него сегодня не то чтобы много. Ему его вообще по жизни мало, особенно если брать в расчет всякие там «пророчества» от горе-гадалок.
Хрена с два Стрижов забьет теперь. Теперь он вцепится клещами.
— Я ведь ща гуглить полезу, будь человеком, — взмолился Вадим, подтверждая Егоровы нехорошие подозрения.
