Наконец дверь отворилась. Не та, ведущая в коридор, через которую вошел Редников, а маленькая, внутренняя, затерянная между книжными шкафами. В узкий дверной проем протиснулся Иван Павлович, поздоровался с Дмитрием, плюхнулся в кресло, величественным жестом указал на стул для посетителей. Геннадий Борисович расшаркался с коллегой и принял подобострастную стойку возле стола.
Иван Павлович пустился в пространные рассуждения по поводу новой картины Редникова, только что смонтированной в черновом варианте. Сетовал на мрачность, тяжеловесность, на обилие «с позволения сказать, метафор», которые непонятны рядовому зрителю. Дмитрий Владимирович, хмурясь, слушал ораторствующего чиновника. Все это было не то. Он ясно угадывал по багровому лицу Ивана Павловича, что все его разглагольствования только прелюдия к главному, к какой-то основной претензии, которую тот приберегает напоследок. И Редникову оставалось лишь напряженно ждать.
– Вы поймите, Дмитрий Владимирович, это ведь не только наше с Иваном Павловичем мнение, — внезапно, интимно понизив голос, вступил Геннадий Борисович. — Вот ведь и наверху… — Он поднял кривой указательный палец, вскинув глаза к потолку и придав лицу таинственное выражение, — вот ведь и наверху считают, что переборщили вы… Вот, к примеру, у вас положительный в общем-то герой, солидный, женатый человек, заводит… как бы это сказать…
Он с демонстративной застенчивостью сложил пальцы щепоткой, словно пытаясь поймать в воздухе приличествующее случаю слово.
– Шашни, — громогласно брякнул Иван Павлович.
– Интрижку, — с мягкой укоризной поправил Геннадий Борисович, — интрижку с девушкой намного моложе его. Ведь герой сразу же теряет обаяние! И потом, вы сами посудите, разве это вяжется с образом советского гражданина? В таком случае вы должны были развенчать его, показать нам, какую ошибку он совершил.
Редников кивнул и потер глаза. В голове шумело то ли от разлившейся в воздухе влажной духоты, то ли от утомительного разговора.
– Вы полагаете, все советские граждане спят только с собственными женами? — как можно тверже осведомился он.
От такого нахального вопроса Иван Павлович начал медленно наливаться свекольным соком, Геннадий же Борисович по-бабьи всплеснул руками и заголосил:
– Разумеется, и в нашем обществе есть пороки… Которые нужно клеймить, а не поощрять…
Иван Павлович тем временем исчез под столом, вытащил из тумбочки бутылку коньяка, бухнул себе в рюмку янтарной жидкости, опрокинул одним глотком и вспыльчиво отрубил:
– Да что там рассуждать? Вырезать всю эту порнографию к чертовой матери!
Геннадий Борисович снова покосился на него, миролюбиво похлопал по руке:
– Ну, не стоит так резко… Возможно, не вырезать, подсократить, показать полунамеками… И вообще… Пускай ваших героев связывает… ну, скажем, светлая дружба…
– Вы меня извините, — огрызнулся Дмитрий Владимирович, — но я делал кино о нормальных живых людях. И превращать моих героев в добропорядочных импотентов я не стану.
Чиновники переглянулись. Иван Павлович, мрачно сжав мясистые губы, уставился на Редникова взглядом, исполненным сурового порицания. Геннадий Борисович сокрушенно покачал головой.
– Зря вы так, Дмитрий Владимирович, — заохал он. — Вы ведь понимаете, что кино в нашей советской стране должно нести прежде всего воспитательную, так сказать, нравственную функцию. А значит, и заниматься киноискусством имеют право только высокоморальные натуры. Что же до вас… Нам ведь известны кое-какие фактики… Мы долго смотрели сквозь пальцы на ваш моральный облик, а можем ведь и по-другому поговорить.
«Вот оно! — оживился Редников. — Вот к чему вели все эти рассусоливания».
Он выпрямился на стуле, вскинул голову, угрожающе прищурившись, дрогнувшим голосом полюбопытствовал:
– Что вы имеете в виду?
– Да что ты церемонии разводишь, Ген? — разгневанно загудел Иван Павлович. — С кем ты тут споры ведешь о нравственности советских граждан? Ты посмотри на него, «нормальные живые люди»… Это нормальные-то люди сыновей по заграницам отправляют, а сами в Крыму развлекаются… и притом с собственной невесткой… Да еще у всех на виду. Позорище!
– В сложившейся ситуации вам, Дмитрий Владимирович, следует быть осторожнее, лояльнее, — продолжал трещать над ухом Геннадий Борисович.
Иван Павлович подошел к поднявшемуся из-за стола Дмитрию, панибратски хлопнул его по плечу:
– Да вырежет… Все, что надо, вырежет. Куда он денется? Первый раз, что ли?
Дмитрий ощутил, как нервно задрожал локоть его левой руки, он стиснул его ладонью правой. И вдруг нахлынуло то знакомое, но давно забытое чувство — чувство собственной всесильности и правоты. Ты не боишься больше, потому что знаешь — правда на твоей стороне. Ты знаешь, что бояться стыдно, боятся те, кто не прав. А ты прав и, значит, можешь все.
Редников коротко размахнулся и резким мощным ударом загнал кулак в солнечное сплетение Ивану Павловичу. И со странным наслаждением увидел, как скривилась, сморщилась отвратительная багровая рожа, как задрожали толстые губы и недавний вершитель судеб осел на вытертый малиновый ковер, зажимая руками «раненый» живот. Геннадий Борисович квохтал над ним:
– Ваня! Ваня, ты как?
Теперь Дмитрию казалось, что он видит все происходящее словно в замедленной съемке. Перед глазами замелькали серые «помехи», в ушах снова зашумело.
– А идите вы все на х…й! — не утерпел Редников и, резко развернувшись, вышел из кабинета.
Удивляясь странной слабости в ногах, он дошел по широкому отделанному мрамором коридору до окна, отер рукой выступившую на висках испарину. Что-то теснило грудную клетку, нарастало слева, давило, мешая дышать. Левая рука онемела. Пол зашатался под ногами. Редников попытался ухватиться за подоконник, но уже не смог — осел на пол, со свистом втягивая посиневшими губами воздух.
Жаркое удушливое марево висит над сонным садом. Сухая трава колет босые ступни. Аля мчится, продираясь сквозь сплетающиеся ветки. Ей непременно нужно туда, к неведомой, но очень важной цели. Предчувствие беды предостерегающе колотится в груди.
Ей удается выбраться из зарослей, выбежать на широкое, растянувшееся до горизонта поле. В тяжелом безветренном воздухе застыли колосья. Ноги наливаются тяжестью, и Аля, делая над собой неимоверное усилие, движется вперед, страшась того, что может увидеть. Перед ней блестит лента реки, и девушка видит там, прямо над водой, смутный силуэт. Она пытается окликнуть видение, но голос не слушается ее, из груди вырывается лишь сдавленный стон.
