Мама наконец перестаёт кромсать ветчину и, составив сковороду с пригоревшим беконом в раковину, поспешно уходит.
— Неужели всё настолько безнадёжно, папа?
— У нас только один выход, Марьяна, — заставить Булатова забрать заявление.
— Антон не заберёт, — обречённо качаю головой. — Ты его плохо знаешь! Этот урод сделает всё, чтобы отомстить Саве.
— А при чём здесь Антон, Марьяна? — расплывается в усталой улыбке папа. — Я говорил о его отце.
— И как мы заставим губернатора это сделать?
— Не мы — ты.
— Я ничего не понимаю, папа.
— Прямо сейчас мы поедем в больницу и попытаемся найти в твоей крови что-нибудь запрещённое, а за одним засвидетельствуем побои. Ну а потом, если всё ещё не раздумаешь спасать Ветрова, тебе придётся написать встречное заявление в полицию и пообщаться с прессой.
— С прессой? — чуть не падаю со стула. — Это обязательно?
— Иначе твоё заявление затеряется где-нибудь в архиве, дочка.
Лучше бы отец снова терзал взглядом смартфон, а не пристально следил за моим смятением.
— Но тогда каждая собака в городе будет знать о пережитом позоре. Разве не этого ты всегда боялся?
— А ты? Ты не боишься?
К горлу подкатывает противная тошнота то ли от голода, то ли от пугающей перспективы стать посмешищем не только в классе, но и во всём городе.
— Боюсь, — отвечаю честно и, шмыгая носом, разрываю зрительный контакт с отцом. Чёрт, я стала его точной копией: такая же жалкая и трусливая.
— Что ж, Марьяна, это твой выбор, — усмехается папа и встаёт из-за стола. — Тогда остаётся надеяться на адвоката.
Глава 22. Жестокая правда
Марьяна.
Тяжёлые шаги отца назойливым гулом отдаются в ушах. Понурый и растерянный папа бессмысленно ходит по кухне, то и дело поглядывая на смартфон. Смотрит ли он на время или ждёт звонка — не знаю, но точно так же не нахожу себе места.
— Папа, — осторожно зову его, устремляя взгляд к приоткрытому окну.
Золотая осень во дворе играет яркими красками. Солнечными, тёплыми, радостными. Только на душе беспробудная слякоть.
— Нам в любом случае нужно в больницу, дочь, — суетливо отзывается отец и хватает с подоконника наполовину пустую пачку сигарет. А потом оборачивается. Смотрит на меня как-то странно, с толикой разочарования, что ли. Нет, я привыкла! Никогда раньше в глазах отца я не видела гордости или одобрения, но сейчас от его немого взгляда по коже бежит холодок.
— Конечно, — отвечаю с готовностью. Спасти Саву — единственное, что сейчас хочу, и цена не имеет значения. Но под пристальным вниманием отца теряюсь, никак не могу подобрать нужных слов.
— Не знала, что ты куришь, — ляпаю первое, что приходит на ум. Говорить на отвлечённые темы всегда проще, чем открывать душу. С последним, надо сказать, у меня всегда были проблемы.
Впрочем, отец тоже не спешит к откровениям, хотя вижу: его что-то гложет. Волнение за Саву, осознание, что едва не потерял меня, шаткое положение собственного имени — неважно! Таким подавленным и беспомощным я раньше никогда его не видела. Или видела?
В памяти рваными фрагментами всплывают картинки из прошлого: та проклятая ночь, салон отцовского авто, привкус дыма в воздухе и папа, отрешённый, потерянный, напряжённый. Гоню ненужные воспоминания прочь: сейчас главное — это Сава!
Со скрипом отодвигаю стул и робко подхожу ближе к поблёкнувшей фигуре отца. Выворачиваю пальцы на руках. Не чувствуя боли, кусаю губы и мысленно умоляю папу со мной поговорить.
— Закуришь тут, — заметив моё приближение, он отрешённо ведёт плечом, продолжая стоять ко мне вполоборота. Голова опущена, спина колесом. Отец напоминает сейчас побитого пса. Впрочем, я не лучше.
— Во всём, что случилось, моя вина́, папа, — не знаю, с чего начать, как объяснить, что несмотря на страх, я выбираю Саву. Старик лишь хмыкает, давая понять, что не воспринимает меня всерьёз.
— Всё было бы сейчас по-другому, — не оставляю попыток достучаться. — Ветров наспех позавтракав, убежал бы на тренировку. Мама снова завела бы разговор о моём возвращении на лёд. А ты… ты бы строго на меня посмотрел, улыбнулся и поспешил отправиться по своим делам.
Глупые слёзы щекочут горло, сбивают в пену и без того спутанные мысли.
— Папа, — шмыгаю носом, но отец продолжает смотреть мимо меня. Пускай! Закрываю глаза и вновь даю волю словам: — Всё, абсолютно всё могло быть иначе, не испугайся я на дурацкой физике сесть рядом с Савой, но я струсила. Понимаешь? Ветров впустил меня в свой мир, а я его предала, пошла на поводу дурацких страхов. Я слабачка!
Не спешу открывать глаза: так проще, так можно не бояться, что тебя осудят.
— Ты бы не закурил, папа.
Слышу, как отец отходит от подоконника.
— Ветров не оказался бы сейчас за решёткой, а я не стояла перед тобой с разбитым лицом и сердцем.
Корю себя за слабость, за чёртову зависимость от мнения окружающих. К чему всё это меня привело?
— Иди ко мне, — отец раскрывает объятия, такие нужные, до дрожи необходимые в этот трудный для нас обоих момент, и притягивает меня к своей груди. — Не вини себя, дочь. Людям свойственно выбирать неверный путь. Ошибаться. Раскаиваться. Пытаться всё исправить, а потом снова наступать на те же грабли. Это жизнь.
— Я очень боюсь, что на меня начнут показывать пальцем, — носом тычусь в пропахший дорогим табаком пиджак отца. — Не выдержу издевательских смешков в спину. Сомневаюсь, что сдюжу противостоять наглости Булатова. Сломаюсь. Опозорю себя, тебя, маму и самое страшное, что впустую.
Голос дрожит и срывается в шёпот. Непослушными пальцами цепляясь за мощные плечи, надеюсь найти ответы.
— Я тебя понимаю, дочь, — колючим подбородком отец спутывает мои волосы. — Как и не могу пообещать, что будет иначе. Поэтому и ни на чём не настаиваю.
— Но если я снова пойду на поводу своих страхов, то потеряю Ветрова навсегда.
— Первая любовь редко бывает счастливой, дочка, — усмехается отец. — Ты так и так его потеряешь.
— Я не об этом, — еле сдерживаю себя, чтобы не начать спор. Это всё потом. Сейчас важнее другое. — Если я промолчу, Саву отправят в колонию.
— В любом случае я сделаю всё, чтобы этого не случилось, — уверенно отрезает старик, а я до одури хочу ему верить. А ещё понимаю, что и сама готова на всё. Пусть дрожат коленки, а будущее кажется непроглядно мерзким, все вместе мы справимся. Обязательно!
— Я тоже, пап, — всё сильнее прижимаюсь к родному теплу. Выбор сделан, но как же сложно его озвучить. — Я согласна. Пресса, медики, Булатов — что угодно.
— Я в тебе не сомневался, — моего лба касаются тёплые губы, а в отцовском голосе слышны нотки облегчения. Неужели судьба Савы заботит папу сильнее моей, да что там, сильнее собственной репутации?
— А если у нас не получится? — осторожно забегаю вперёд.
— Всё может быть, Марьяна, — отец отстраняется и тяжело вздыхает. — Есть вещи, которые от нас не зависят. Но поверь, я приложу максимум усилий, подниму на ноги всех, кого знаю, чтобы Савелий вернулся к нормальной жизни.
— Зачем тебе это? — отец никогда не был сентиментальным, да и Сава нам даже не родственник — так обычный детдомовец.
Папа хмурится и снова направляется к окну. Молчит. Достаёт очередную сигарету и нервно щёлкает зажигалкой.
— Почему вы с мамой забрали Саву из интерната только сейчас? — в голове ураганом проносятся вопросы. Мне не показалось: отец переживает за Ветрова больше, чем когда-либо беспокоился за меня.
— Раньше мы не подозревали, что он там, — кольца едкого дыма бесследно растворяются в воздухе, отравляя своей вонью всё вокруг. — Ирина случайно нашла Савелия в детском доме.
— Хочешь сказать, что ты не знал о пожаре, о смерти его родителей? Вы же были друзьями, как такое возможно?
— Знал, — глухо отвечает отец, выпуская новую порцию яда в воздух.
— Тогда почему ты не озаботился судьбой парня сразу? — голова идёт кру́гом. Понимаю, что сейчас не время для разговоров, что на счету каждая секунда, но неуёмное любопытство раздирает душу, а внезапно озарившее разум прозрение рвётся на волю: — Папа, если бы Сава попал к нам в свои двенадцать, сейчас ничего этого не случилось. Он был бы нормальным, папа!
