ведет еще очевидная после всего произошедшего необходимость выяснить все подробности здоровья этой ненормальной девчонки из первых рук. Кто ее знает, что она там еще не договорит, придумает по-своему или просто проигнорирует? Так что, проклиная на чем свет стоит московские пробки, Вика едет в день короткой программы Яны и Вари в больницу к еще одной головной боли этого ее сезона.
Мила выходит из дверей в сопровождении врача, опираясь на маму. Домбровская коротко здоровается с женщиной, долго молча смотрит на девушку, пока та не опускает глаза вниз. Для начала неплохой признак, хуже было бы, встреть Вика прямой и уверенный взгляд, которм временами в прошлой жизни Милка реагировала на ее замечания по поводу своих ошибок. Жестко произносит:
— Поговорим, когда придешь на первую тренировку после больничного.
Взгляд, который, казалось, проковыривал земную поверхность до лавы мантии, тут же взлетает к лицу тренера. Когда тебе дарят столько молчаливой благодарности и обожания, невозможно чувствовать себя уютно, особенно с учетом того, что каких-то пять минут назад ждала капризов и препирательств. И Виктория не чувствует. Она смущается, а потому сердится:
— Леонова, это не значит, что я не отправлю тебя вон с первой же тренировки. Я еще не решила!
Видит краем глаза, как напрягается мама спортсменки. С этой стороны как раз никакой благодарности и раскаяния. Тут только недовольство и страх за своего ребенка.
— Алла Анатольевна, — оборачивается к матери Милы Домбровская, — я вас прошу следить за своим ребенком и контролировать ее состояние. Мы не изверги и не садисты, с болями и травмами такой степени тяжести, естественно, не ждем спортсменов на льду. Я ее просто выставлю навсегда с тренировок, если хотя бы заподозрю ложь относительно состояния здоровья и самочувствия.
И после этой тирады наконец поворачивается к врачу, слыша, как медленно удаляются к автомобилю мать и дочь. Удивительно тихо прошла встреча: ее даже не обвинили во всех смертных грехах, включая пренебрежение к ребенку.
— Справедливости ради, — резюмирует хирург, проводивший лапаро и буквально “заправлявший” на свое место пережатые нервные корешки, — я бы и правда рекомендовал вам не допускать ее больше никогда ни до каких серьезных тренировок. Если это, разумеется, возможно.
— Считайте, что невозможно, — отвечает Домбровская.
— Хорошо! — соглашается врач, — Тогда так. Минимум месяц — никаких вращений, никаких падений и уж, конечно, никаких прыжков. Если ей не терпится натянуть коньки, то ваш максимум — вдоль бортика, желательно с кем-то за руку. И, Виктория Робертовна, я не преуменьшаю и не шучу. Я не стал ей вкручивать фиксирующие пластины, хотя к этому у сейчас прямые показания. Рискнул. И было бы хорошо, чтобы вы оценили мой риск и поберегли эту прекрасную работу. Она действительно ювелирная! Так вот — постарайтесь донести до своей спортсменки, что между нею и инвалидностью даже не прыжок, а один неверный шаг.
Переодеться уже, конечно, не успела. Так и пришлось лететь к началу стартов “в домашнем”, с полным пакетом выписок, справок и рекомендаций для фигуристки Леоновой. Все еще фигуристки. Фигуристки, которой можно кататься вдоль бортика за руку с кем-то, чтобы не упасть. Сдается, господа, что это была комедия, не так ли, Виктория Робертовна? Но выгнать она ее не могла. И Ахмедов тут был совершенно ни при чем.
****
Полтора года после олимпиады
Домбровская стоит и смотрит сверху вниз на сидящую легенду. Легенда стара, попахивает очень прошлым веком во всем, от одежды до прически и даже улыбки. Легенда по сути уже пережила свой яд, который так больно травил Вику меньше двадцати лет назад. И все же тренер ничего не забыла, больше всего не забыла свою дочь, своих девочек, которые завершили карьеру раньше или ушли и канули в бездну середняков, потому что негласный запрет ставил один заслон за другим ее девчонкам.
Однажды Милка спросила, почему девочка, которую она трижды обыграла в сезоне на стартах имеет допуск к чемпионату страны, а она, Мила, нет. Вика честно ответила, что у девочки другой тренер. И Леонова в лоб задала вопрос: “Получается я не выступаю, потому что тренер неправильный?” Тогда Домбровская поняла, чем она платит за свою ошибку молодости, а главное, что платит не только она. В тот день женщина всерьез разозлилась и решила прорваться во что бы то ни стало. И все время боялась, что Аля и Мила сдадутся как многие другие, променяв ее на более осязаемые перспективы.
Тем страннее было сейчас слышать из уст этой женщины то, что она слышала:
— Виктория Робертовна, не гони ты ее! — резкий голос даже старость не сделала мягче, он так же криклив и полностью диссонирует со всей внешностью его владелицы, — Девчонка убьет себя. Неужели ты не помнишь, как вырастила из нее ту, которая заставляла рыдать стадионы? А если помнишь, то как можешь дать ей себя уничтожить.
Вика видит неуловимое сходство жестикуляций, поворота головы, которые ей так знакомы и так ею любимы. И никогда, никогда женщина не связывала родные движения с женщиной, что сидит рядом. Она не считала себя родней величественной старухи, но гены Ники безошибочно проявляли не только кровь Домбровских, но и кровь Коршуновых, что текла в венах и самой Венеры, и ее племянника, и Виктной дочери.
Домбровская не расцепляет скрещенных рук, не меняет положения скрещенных ног, слова, кажется, срываются с сомкнутых губ, настолько мало мимики и мышечных движений, когда она говорит. Но каждое слово слышится отчетливо и весь смысл речи прозрачен до кристальной чистоты:
— Я помню. Я многое помню Венера Андреевна. И из раннего, и из позднего. И не только спортивного. И я помню, как десять лет назад вы в кровь бились, чтобы эта девочка не участвовала в Чемпионате России. И помню, как вы, рыдая, ей аплодировали после произвольной. И как все годы после не уставали объясняться в любви. И как рыдали после олимпиады на камеры, и давали комментарии миллионной аудитории. Так любили, что забыли про второго ребенка, который должен был праздновать радость, а не прятаться от визгов толп об “украденной” медали. Скажите, когда вы ей “подсказывали” выход со сменой тренера — это тоже от великой любви? Вот что я вам скажу, Венера Андреевна! Пусть она остается с вами! Так ее любить, как вы, я никогда не смогу! Я вообще не умею любить вашей любовью!
Эта боль невыносима и с каждым словом все невыносимее. Сил нет больше что-то говорить. Виктория направляется к выходу, все так же не расцепляя скрещенных рук. Матвеева хватает ее, проходящую мимо,
