что он мой отец, но не представляю, как общаться с ним после такого. После всего, что я увидела. А мама… интересно, она знает?
Во мне сейчас внутри кипит такая бурная деятельность — справиться трудно. Я хочу позвонить и рассказать все маме, спросить у отца, как он мог и увидеть, как его выведут из нашего большого дома под конвоем, но Тарас меня успокаивает. Прижимает к себе, целует, расслабляет. Он тоже за то, чтобы разобраться с отцом, но просит не гнать лошадей. Он обязательно позвонит прокурору, но завтра.
Весь следующий день проходит на нервах. Я то и дело пересматриваю новости и заглядываю в телефон. Уверена, мама позвонит, как только отца арестуют. Скажет, что во всем виновата я и Тарас. Обвинит нас и будет права, потому что это я сказала, что мы должны это сделать, но о задержании я узнаю из новостей поздним вечером.
По телевизору сообщают о задержании моего отца, я вижу его на экране, вижу заплаканную маму и смотрю на все еще погасший экран телефона. Мама не звонит. Ни о чем не рассказывает. Молчит. Звонок раздается ближе к ночи. Мы уже собираемся ложиться, когда мой телефон оживает.
— Алло, — отвечаю с опасной, боясь нарваться на обвинения, но мама сообщает охрипшим от слез голосом:
— Он не виноват. Это не он. Не его притоны.
— А чьи, мама? Я видела документы.
— Ты такая глупая, — бросает она в трубку и отключается.
Попытки дозвониться к ней снова не увенчиваются успехом. Мама отправляет меня в черный список, и я не понимаю, что конкретно она имела в виду. Она что-то знает? Знает, кому принадлежат эти притоны, но не рассказывает? Или же просто на слово верит отцу? Думает, его подставили? Но это смешно! Он бы давно узнал, кто с ним так поступил и наказал этого человека! Я в этом уверена!
Пока идет расследование, Тарас меня подбадривает и говорит, что все будет в порядке. Я не знаю, почему волнуюсь больше, потому что отца могут посадить, или потому что отпустят. Я до конца не верю, что ему дадут срок. Сколько уже было задержаний? Кажется, три, но его всегда отпускали, потому что были знакомые, но на этот раз происходит иначе. Его закрывают. Я смотрю результаты суда по телевизору и все-таки грущу и даже плачу, а потом… потом меня озаряет неожиданной догадкой. Демьян! Единственный человек, ради которого отец мог взять на себя вину — Демьян, мой брат. Поверить не могу, что папа сел, чтобы не посадили настоящего преступника!
Мне становится противно. От мамы, которая все знала, но предпочла умолчать в суде. От отца, который принял решение прикрыть Демьяна. И от себя, потому что я не догадалась. Демьяна я всегда ненавидела, теперь же эта ненависть лишь укрепилась. Осознаю, что теперь у меня нет никого, кроме сына и Тараса. Ни отца, ни матери, а брата у меня никогда не было. Мама так и не достала меня из черного списка, потому что я решила пойти по закону и отдать документы, куда нужно. Меня, родную дочь, она не простила, а сына, который действовал противозаконно — да.
Лиза. Спустя пять лет
— Мама, смотри что я нашел! — ко мне на всех парах мчит довольный Матвей.
Издалека не могу рассмотреть, что именно он держит в своей пухленькой ручке, но подозреваю, что это не очень мне понравится. Так уж вышло, что наш сын не просто догнал, а перегнал своих сверстников. То ли мы с мужем слишком много внимания ему уделяли, то ли действительно родили особенного ребенка, но в свои пять с лишним лет он знает столько, сколько не знают многие дети в начальной школе.
— Что там, сынок?
— Лягушка, — сын демонстрирует мне свою находку с широкой улыбкой на лице.
Не знаю, откуда у него эта абсолютная бесстрашность и невзыскательность. Я едва в обморок не падаю при виде скользкой и мерзкой лягушки, а он — спокойно ее в руки берет, еще и целует. Господи…
— Мет, отойди от мамы, а то она у нас в обморок хлопнется! — звучит рядом голос Тараса.
А я правда близка к обмороку. Особенно, стоит вспомнить о том, как год назад мой сын целовал лягушку с надеждой, что она превратится в принцессу.
— А вот не нужно было заводить этот пруд и разводить там живность! — как всегда, начинаю болезненную тему.
Три года назад мы с Тарасом и сыном переехали в частный дом. Наш активный ребенок не выдерживал жизни в, пусть и просторной, но все-таки маленькой квартирке, и мы решили купить что-то побольше. Как мы… Тарас. Я часто жаловалась на то, что не поспеваю за сыном, что его активность пересиливает мою, а он… он просто купил этот дом. А год назад они завели пруд, где разводили лягушек. Немного, к счастью. Популяцию удавалось контролировать, иначе бы они заполнили нам всю лужайку. Матвей, подозреваю, был бы рад, а вот я…
— Ну ма-а-а-ам, — тянет сын, услышав мою претензию. — А как мы без них?
И правда? Как теперь без лягушек-то? Особенно после того, как сын целовал одну из них. Я до сих пор помню, как читала ему сказку про Царевну-лягушку. Сын слушал с замиранием, с широко распахнутыми от удивления глазами, а потом… потом он сказал, что ему срочно надо в туалет и убежал, а потом… потом прибежал с лягушкой и весь в слезах.
— Она не превращается, — выдал он, плача. — Смотри!
И поцеловал ее, конечно же. Раза три при мне и столько же, наверное, по пути. Я тогда чуть в обморок не хлопнулась и вечером закатила Тарасу скандал.
— Немедленно этот пруд иссушить, а живность…
Убить не меня не лезло, конечно же…
— Сдать! Продать. Не знаю — в реку отвези.
— Они декоративные, их нельзя в обычную реку.
— Матвей целовал лягушку. А вдруг она чем-то больна, а вдруг там…
— Что там? Лиз, прекращай, ничего там нет. За прудом мы регулярно ухаживаем, лягушек проверяем. Они обычные домашние животные.
— Они не домашние!
— Речные, да… иди ко мне скорее. И забудь уже этих лягушек.
Тогда я забыла, а сейчас вот, снова вспомнила. Матвей стоял с ней в руках и совершенно не понимал, почему я их так боюсь. Я и сама не понимала, но они мне не нравились. Ни внешне, никак. Я не прониклась к ним хоть какими-то чувствами. Они просто… мне не нравились.
Пока Матвей убегает,
