— Юля, завтра. Я заберу тебя завтра утром.
— Что? Нет! Кость, нет! — вскакивает с места. — Я не выдержу здесь целую ночь. Кость я умру, — слезы вновь тяжёлыми горошинами срываются из ее отекших глаз.
— Юлька, я договорился, родная, — подхожу и обнимаю за плечи. Она утыкается куда-то мне в шею и горько всхлипывает. Я бы с радостью поменялся с ней местами, но только это не в моей власти. — Тебя никто не тронет, ты будешь одна. А завтра утром мы поедем домой. Хорошая моя, маленькая…
Юля прижимается ко мне всем своим хрупким, напряженным телом. Ничего не говорим. Просто молчим. Я хочу согреть ее, успокоить и подарить уверенность в лучшее.
— Родная, как на браслете, найденного в руке убитого Свирского, оказались твои отпечатки? Только твои и его.
— Это мой браслет. Мне следователь его показывал на фотографии, и я узнала. Последний подарок от Матвея, который я бросила ему в лицо и больше после этого не видела, — поднимает на меня заплаканные глаза. — Хотя нет. Видела! Костя, я видела! Помнишь, я просила тебя узнать неизвестный номер, с которого мне писали? — киваю. — На фотографии! С того самого номера. Там было фото моего браслета с угрозой! Костя!
Так! Уже что-то.
— Ты говорила об этом следователю?
— Нет, я забыла.
— Ладно. Я понял. Они же изъяли твой телефон?
— Да, забрали.
Значит сами найдут.
Это очень…очень хорошо…
— Родная, тебе надо успокоиться. Я обещаю, всё будет хорошо. Ты мне веришь?
— Верю…
48. Юля
Как бы удивительно это не прозвучало, но мне удалось уснуть. В изоляторе временного содержания я выспалась за все прошлые дни. Мой изнуренный организм требовал отдыха, и как только я закрыла глаза, меня отключило словно по щелчку. Как и обещал Романов, в камере я находилась одна. Пару раз моим самочувствием заботливо поинтересовались, а также по моей просьбе принесли теплой воды и выдали плед. У меня даже не было сил приглядываться к постели и выискивать в ней клопов, потому что я сама обросла толстым слоем грязи и скорее всего от меня разит не меньше, чем от тюремного унитаза.
Я жду Костю в сопровождении конвоира, пока тот оформляет и подписывает какие-то документы, и ловлю на себе многочисленные взгляды. Возможно, мне кажется. Возможно, я себя накручиваю, потому что мне мерещится, как каждый в следственном изоляторе тычет в меня пальцем и осуждающе называет убийцей. Стыдливо опускаю глаза в пол.
Наверное, неправильно то, о чем я сейчас думаю, но в конкретную минуту я мечтаю о душе. Первым делом, когда приеду домой, я залезу в горячую ванну и проведу в ней весь день. Хочу отмыть хотя бы тело, потом что душу я уже вряд ли сумею очистить. Всё происходящее оставило на мне жирные, нестираемые отпечатки, которые я не смогу удалить даже хлоркой.
Плотнее кутаюсь в Костину толстовку. Длинные рукава натягиваю на кисти, нос утыкаю в горловину, а на голову набрасываю капюшон. Я в домике. Тут тепло и комфортно. Здесь пахнет Костей, а значит безопасностью.
— Можем ехать, — Костя появляется неожиданно, передавая бумажку конвоиру. Придерживая за спину, ведет нас по лабиринтам ИВС *с немыслимым количеством металлических решеток к выходу. Каждый шаг и звук отражается от выкрашенных стен и железных дверей, и звенит в ушах. Страшное и разрушающее тебя изнутри место. Мы проходим пропускной пункт и Романов сдает свой пропуск, а я расписываюсь. Даже не читаю в чем, потому что доверяю Косте.
— Согрелась? — в голосе Романова я слышу нотки заботы, а его ладонь по-прежнему покоится на моей пояснице. Мы идем по забетонированный узкой дорожке вдоль выбеленной стены с колючей проволокой. Мне кажется, будто я отмотала срок и выхожу на волю, которую не видела годами. Яркий, раздражающий солнечный свет ослепляет глаза, привыкшие к полумраку.
Натягиваю капюшон по самый нос, прячась от солнца. Мои ноги ватные и еле несут мое истощенное тело. Спотыкаюсь, поднимаю голову и смотрю вперед, но резко замираю.
— Юль, что такое? — взволнованно оглядывает меня Костя. Он прослеживает за моим неморгающим взглядом, куда устремленно всё мое внимание.
— Твою мать, — чертыхается Романов и встает перед лицом, обхватывая мои плечи. Заглядывает в глаза, но, уверенна, ничего в них не видит, кроме кромешного ужаса.
Не знаю, откуда во мне берутся силы, но я со всей яростью отталкиваю Романова и смотрю на две сгорбившиеся фигуры, направляющиеся по главной дороге к входу в изолятор.
Родители Матвея…
— Юль, я прошу тебя, пойдем, — пытается дозваться до меня Костя, но я ничего и никого не вижу, кроме мужчины, обнимающего свою жену за плечи…
Они идут медленно, словно каждый шаг им даётся с неистовой болью… Голова Ирины Владимировны покрыта черной косынкой и опущена к земле, а в руке носовой платок, который она прижимает к лицу. Мужчина ведет ее бережно, тихонько что-то нашептывая и поглаживая по плечу, но женщина останавливается и с криком взрывается истерикой. Она плачет так, что я чувствую удушье… мне не хватает воздуха…вокруг меня точно по центрифуге вращаются здания и помещения, Костя, кирпичная стена…Голова кружится, а к горлу подступает тошнота.
Я ощущаю в себе всю горечь и боль родителей Матвея. В мире ничего нет страшнее, чем потерять ребенка. Каким бы Матвей не был, он прежде всего сын…единственный сын… И становится совершенно не важным кто ты: депутат, президент, дворник или продавец в магазине — боль по силе одна. Все равны перед ней.
Мое тело пронизывает та самая колючая проволока над нашими головами, и я уже готова броситься к ногам несчастной женщины и молить у нее прощения.
— Юль, Юля, родная, успокойся, — прижимает к себе Романов, когда я дергаюсь в сторону Свирских. — Его не вернуть, слышишь. Ты не виновата, — вжимает в себя, а меня начинает трясти. Я не чувствую рук, всё мое тело словно под анестезией. Я бьюсь в судорожном припадке, получая болезненные удары током. Я долго держалась, но больше не могу. Кусаюсь, царапаюсь и бью кулаками Романова по гуди.
— Тише. Тише, моя хорошая, — убаюкивает меня, ласкает глубоким баритоном. — Тш-ш, — тихо шипит в ушко. — Родная, на территории нельзя долго находиться. Пошли в машину.
Истерика сотрясает тело. Хватаю воздух, но он настолько сухой и горячий, что мне его недостаточно. Внизу живота неприятно тянет и каменеет. Костя усаживает меня в машину, пристегивает и отрывает окна настежь. Предлагает воды, но я ничего не хочу. Поджимаю кончики пальцев на ногах, потому что боль внизу живота становится нестерпимой. Мы едем по грунтовой проселочной дороге и от каждой кочки и несильного толчка боль пронизывает сильнее, отдавая в поясницу.
— Кость, мне плохо, — хватаюсь одной рукой за рукоятку двери, а вторую прикладываю к животу.
— Что? Что такое? — Романов переводит внимание с дороги на меня.
— Я не знаю. У меня болит живот.
Костя опускает взгляд вниз к животу и на глазах бледнеет.
— Твою мать…
*ИВС — Изолятор временного содержания, специальное помещение отделения полиции, которое предназначено для содержания задержанных лиц.
49. Константин
В моей жизни есть два эпизода, которые я буду до конца своего существования вспоминать с холодящим душу ужасом, но самое страшное в этом то, что оба эти события произошли в течение одной недели. Первое, когда наемный ублюдок угрожал мне дочерью и второе сейчас, когда в приёмном отделении клинической больницы мою Смутьянку увозили от меня на каталке с подозрением на угрозу выкидыша.
Блть.
Выкидыш.
Для меня это что-то из области паранормального и выходящего за рамки понимания. Я только могу подозревать, что это хреново. Это пиздц, как хреново.
Я топчусь по приёмнику вместе с разбитой рожей бомжа, тощим стариком на инвалидной коляске и молодым пацаном с перевязанной бинтом ногой, из-под которого сочится кровь. Возможно, я скоро стану четвертым в их компании, когда рухну прямо здесь на глянцевый пол, потому что моя голова начинает невыносимо кружиться, вращая белые халаты, носилки и надпись регистратуры с космической скоростью.
