– Не надо, Валентина, – тихо и ровно заговорила женщина. – Я знаю, кто это приехал. Не надо. Здравствуй, Геночка. Здравствуй, Оля. Здравствуй, Ксюшенька. Есть хотите? У нас на обед сегодня щи из крапивы и каша гречневая…
– Класс! Фигасе! Улет полный! – едва слышно, но вполне себе истерическим смешком всхлипнула Ксюша. – Нет, вы слышали, а? Пообедать с мамочкой не желаете, нет? Щами да кашей? Будто вчера расстались! Ну, класс…
– Тихо, Ксюш… – осторожно погладила ее по плечу Ольга, во все глаза глядя на женщину и пытаясь справиться с собственным смятением.
Да, ей было трудно с ним справиться. Трудно было убедить себя, что это создание с жалкой беззубой улыбкой – ее мать. В свои пятьдесят семь – уже старуха. Вялое старушечье лицо в глубоких морщинах, туго повязанный платок, под которым даже не ощущается присутствия волос, мутный голубой и в то же время остро пронзительный взгляд. Нет, невозможно выносить на себе этот взгляд. Странный он какой-то. Странный и страшный своим невыносимым спокойствием. Взгляд больной дворняги, давно привыкшей к чужой по отношению к себе брезгливости и осознанию своей собачьей ничтожности. Да, так и есть, наверное, ничего странного здесь нет. Это не спокойствие, это форма униженного страдания такая. Вернее, привычка к страданию.
– Мама… Здравствуй, мама! – хрипло произнес Генка, нервно сглотнув и дернув кадыком. – Значит, ты меня узнала, да, мама?
– Конечно, Геночка. Как же я могу тебя не узнать? Ты стал такой красивый. На отца похож. И характер у тебя добрый, отцовский. А ты меня не узнал, значит…
– Нет, не узнал. Тебя трудно узнать. Если бы на улице встретил…
– Да, так и есть, Геночка. Ладно, чего мы тут, на крыльце… Пойдемте ко мне в комнатку, если обедать не хотите. У меня отдельная комнатка, я здесь давно живу… Идемте, идемте.
Они втроем двинулись за ней, как сомнамбулы. Вошли в маленькую комнатку с узкой кроватью, самодельным платяным шкафом, столом с двумя спрятанными под ним табуретками. Анна показала им на кровать – садитесь, мол. Выдвинула из-под стола табурет, присела напротив. Улыбнулась, обвела взглядом их лица…
И опять у Ольги похолодело внутри от ее взгляда. Тем более, взгляд остановился на ее лице.
– И ты тоже очень красивая, Оленька… Только худенькая для своего возраста. А маленькая была ничего, справненькая, сердитая такая, с косичками! Елизавета Максимовна всегда тебе очень туго косички заплетала. Гордая была женщина, да… Она жива еще?
– Да. Бабушка жива.
– Ну, дай бог, дай бог… А ты кем работаешь, Оленька? Ты ведь в институте по финансовому делу училась, да?
Ольга сглотнула нервно, глянула на Генку, будто просила у него помощи. Будто он мог ей объяснить, откуда эта женщина знает и про косички, и про институт с финансовым делом… Нет, Генка был ей нынче не помощник. Сидел, сцепив ладони в замок, плыл обескураженным взглядом. Да, наверняка ему было намного хуже, чем им с Ксюшей. Он-то помнил эту старуху молодой и красивой… Вернее, мать помнил. Это для них с Ксюшей она была незнакомой. Чужой. Старой и жалкой.
– Я… Да, я работаю финансовым директором в инвестиционной компании… – стыдливо отвела глаза Ольга, чувствуя, каким нелепым хвастовством звучит ее ответ в этой убогой комнатенке.
– Директором? Финансовым? – восхищенным эхом повторила за ней Анна. – Надо же, как получилось… Это ты в отца пошла, стало быть. Отец у тебя был хоть и без образования, но насчет финансов… Да, на это у него ума хватало, умел хитро все наперед просчитывать…
– А он жив сейчас?
– Нет, что ты. Давно уж помер.
– А как его звали?
– Ой, да зачем тебе это… Не надо тебе имени его знать, ни к чему. Ты Викторовна, вот и знай, что Викторовна, с тем и живи. Витя был святой человек, и мама его, Елизавета Максимовна, тоже… Дай ей бог долгих лет жизни…
– А когда мой отец умер? Давно?
– Давно. На зоне еще. Кто-то из своих его и кончил. Видать, было за что. Да, жестокий он был мужик… Хитрый и жестокий, и людей насквозь видел. Не дай бог слабому да наивному человеку на его дороге оказаться… А если уж оказался – все, конец. Со мной ведь так и было – сначала приласкал, потом бил долго, потом на цепь посадил, как собаку. Садист он, извращенец. Знал, что делает. Я ж детдомовская была, кто меня искать кинется? Сломал об коленку в мои пятнадцать… А потом, всю переломанную, вещью к себе приспособил. А к шестнадцати обрюхатил. Я боялась ему сказать-то, думала, убьет сразу. Сбежала… Скиталась бог знает где, пока Витенька меня не пожалел.
– Он умирал тогда, мне бабушка рассказывала… – тихо проговорила Ольга, опустив голову.
– Да, я знаю. Может, потому и пожалел меня. Люди, они ж разные… Одни перед кончиной озлобляются в зависти к тем, кто дальше жить остается, а другие, наоборот, напоследок помочь хотят… Витя был из таких, да. Так что будь, Оленька, Викторовной и всегда гордись своим отчеством. Говорят, какое имя ребенку дашь, так он и жить будет. А ты хорошо живешь, Оленька…
– Да, нормально. Знаете, а я ваш портрет нашла, который Витя рисовал… У бабушки на чердаке, за шкафом.
– Это где у Витеньки мастерская была? Как же, помню!
– Да. Я тогда впервые о вас узнала, мне бабушка рассказала. Теперь вот, нашла вас…
В наступившей неловкой паузе было слышно, как хмыкнула раздраженно Ксюша. И, видимо, не выдержав градуса своего раздражения, повернула голову к Ольге, проговорила на истерической звонкой ноте:
– Ой, надо же, счастье какое! Наконец-то нашла родную мамочку, да? Ну, давай, обнимись с мамочкой, чего медлишь-то? Порыдай на ее плече! Может, она у тебя прощения попросит! А ты радостно простишь, и будет вам счастье! Ну, что же ты, давай!
– Ксюш, успокойся! – попыталась осадить девчонку Ольга. – Не надо так, Ксюша! Нельзя так.
– А как можно, если мне противно на все это смотреть? Тоже, устроили спектакль. Нет, не могу больше. В общем, вы как хотите, а я пойду. Я лично прощать никого не собираюсь! Бросила меня и бросила, зачем еще что-то обсуждать?
Ксюша нервно подскочила с места, но Генка успел схватить ее за предплечье, с силой потянул назад, проговорив коротко и властно:
– Сядь! Сядь, я сказал…
Анна смотрела на эту сцену сначала спокойно, потом схватилась за грудь, коротко простонала, задыхаясь на вдохе. Веки, как у больной птицы, медленно закрыли глаза, шея напряглась, лицо моментально покрылось испариной. И снова – короткий стон, едва сдерживаемый.
– Вам плохо, да? – чуть подалась вперед Ольга. – Может, воды?
– Нет, не надо ничего… – тихо проговорила женщина, сделав над собой усилие, чтобы улыбнуться. – Не обращайте внимания… И не подумайте, не дай бог, что это из-за Ксюшенькиных слов мне плохо стало! Мне уж давно плохо. Можно сказать, всю жизнь… А на Ксюшеньку ты, Геночка, не ругайся, Ксюшенька-то права. Нельзя меня прощать, да мне и самой не надо от вас прощения, уж извините, не вынести мне его. Иногда непрощение легче вынести, чем прощение.
