Оно, правда, пышное и тяжелое. Специально для него пришлось прикупить отдельную сумку. Но, честное слово, оно того стоит!
И облачиться в него — сложная процедура. Зато каков результат!
Так, сначала на голое тело — тончайшая, прозрачная кисейная рубашка до щиколоток. Если бы не отделка блестящей тесьмой по горловине, этого воздушного одеяния не было бы видно вовсе. Тесьма с люрексом, Алена знала, куплена по дешевке на толкучке возле Дома тканей, но сейчас она выглядит как драгоценное золотое шитье.
Рубашка по покрою весьма «скромна», только на спине глубокий вырез, а спереди кисея поднимается до самого горла, так что золотая отделка обрамляет тонкую шею, как ожерелье. Но в этой-то хитрой скромности и кроется все коварство замысла.
Потому что золотистый плотный бархатный лиф самого платья, надетого поверх рубашки, не только оставляет открытой весьма значительную часть груди. Он еще и снабжен спереди кокетливой шнуровкой, туго стянутой у талии, а под грудью ослабленной, как бы по случайной небрежности, продуманной на самом деле до миллиметрика.
Края корсажа слегка расходятся, и... возникает соблазнительное ожидание, на которое и рассчитывала создательница костюма и которое Алене сейчас очень кстати.
Вроде бы все предельно откровенно, но и, благодаря прозрачной кисее, совершенно целомудренно.
А чего стоят эти пышные рукава зеленовато-серого цвета с буфами! Они прорезаны по локтевому шву, и обильные складки рубашечной кисеи, тоже словно невзначай, выбиваются сквозь щели неукротимыми пенистыми волнами. И их невесомость контрастирует с тяжелыми сборками широкой юбки.
Венчает же все это великолепие изобретенный именно здесь, в Венеции, в шестнадцатом веке высокий стоячий гофрированный воротник. Правда, за неимением венецианских кружев он сделан из накрахмаленных вологодских, но кто осмелится утверждать, что наши северные мастера хуже здешних!
Справившись с последними крючочками, кнопочками и завязками, Алена решилась взглянуть на себя. И без ложной скромности восхитилась:
— О да!
Амальгама гостиничного зеркала местами потрескалась, создавая эффект старинной картины.
И с этого портрета лукаво смотрело полуопущенным взглядом юное цветущее существо, излучающее таинственное обаяние. Просвечивающий воротник окружал голову и грудь молодой женщины узорным ореолом. На профессиональном языке художников это называлось бы «создать пространственную декоративную среду», но здесь сухая терминология была неуместна, так как портрет был живым. И он излучал трепетное, колеблющееся сияние — венецианская красавица из России вся находилась во власти предощущения невиданного счастья...
— Ну как? Почему ты молчишь?
Принесенные Алешей белые розы так и не были вручены имениннице: они падали, одна за другой, из его рук на истертый гостиничный линолеум, а он даже не замечал этого.
— Алеша! Очнись же! Эй!
Он медленно присел на корточки и автоматически стал подбирать цветы, не отрывая глаз от женщины, словно сошедшей с полотна великого, но неизвестного художника позднего Ренессанса.
Наконец прошептал — без улыбки, без слов поздравления, даже несколько испуганно:
— Кто... вы?
— Мы? — Алена шутливо огляделась. — Здесь присутствуют еще какие-то женщины?
Она сама взяла у него букет. И, пока устанавливала розы в вазочку с отколотой глазурью и выщербленным краешком, «украшавшую» ее жилище, Алена не слышала за спиной ни единого шороха. Алексей так и не сдвинулся с места.
Не чувствуй она себя дамой эпохи Возрождения, сказала бы, что он «отпал». Но сейчас это было неуместно. Требовались иные слова. Но ведь не она должна их подбирать!
И Алексей подобрал. Правда, за неимением собственных, которые вдруг, как назло, куда-то испарились, воспользовался чужими. Он заговорил стихами:
Я не был к нападению готов,
Не знал, что пробил час моей неволи,
Что покорюсь Амуру — высшей воле,
Еще один среди его рабов.
Не верилось тогда, что он таков —
И сердце стойкость даже в малой доле
Утратит с первым ощущеньем боли.
Удел самонадеянных суров!
Одно — молить Амура — остается:
А вдруг, хоть каплю жалости храня,
Он благосклонно к просьбе отнесется.
Нет, не о том, чтоб в сердце у меня
Умерить пламя, но пускай придется
Равно и ей на долю часть огня...
Он умолк, так и стоя столбом возле дверей.
Алена поняла, что, если она не возьмет инициативу в свои руки и не разрядит обстановку, празднование дня рождения вовсе не состоится. Алешу надо было как-то встряхнуть, вывести из оцепенения.
И она решила обратить против Алексея его же оружие — идиотскую ревность.
— Это ведь сонет Петрарки? — спросила она.
— Д-да...
— Я очень обижена! — вскинула она подбородок. — Я ревную!
Он не то икнул, не то закашлялся:
— К-к-к... к кому?!
— К моей гостинице! Ты променял меня — на мою гостиницу! Коварный изменщик!
— Что?
— Читаешь стихи, посвященные Лауре! И это — в мой праздник. Постыдился бы.
— Лаура... гостиница... Петрарка и Лаура! Ха-ха-ха, в самом деле!
Алена вздохнула с облегчением — ну вот, смеется, все в порядке. Но по инерции сохраняла оскорбленный вид:
— Что «в самом деле»? Лаура в самом деле лучше меня? — Она ткнула пальцем вниз, показала, что ее кровать вместо отломанной ножки держится на кубическом деревянном брусе, совсем как ее дачный стол. — Лаура, конечно, прекрасна, только она, к сожалению, вся на протезах.
— Бедняжка, — согласился он. — Придется вычеркнуть ее из моего сердца.
— А меня?
— А тебя — с днем рождения! Подарок будет позже. Сейчас мы отправляемся праздновать.
— Надеюсь, не на воде?
И тут Алексей сразил ее наповал:
— Что ты! Еще лучше. Под водой.
Теперь настала очередь Алены потерять дар речи.
...Направились они, однако, не к лагуне, а в сторону Венецианского залива, к морскому порту.
Такси миновало скопление теплоходов с флагами всех стран мира, проехало не останавливаясь и мимо пирсов с торговыми судами.
На отшибе, где уже колыхались на привязях разлапистые рыбацкие лодки, у небольшого причала покачивался белый катерок с широким и округлым, как суповая тарелка, днищем и выпуклыми бортами.
— Будьте снисходительны, синьора, — поклонился Никитин. — Вам бы, конечно, пристало выходить в море не иначе как на парусном бриге, но у этой посудинки тоже есть свои преимущества. Я думаю, вы их оцените.
