Леонид Василевский, или как его там бишь, ворвался, приставив к своей голове кабанью, взятую со стены. Он одновременно утробно рычал и мелко повизгивал. Ноги Леонида двигались тоже самостоятельно, одна никак не зависела от другой.
Кабанье рыло стремительно приближалось. Клыкастая образина, невинная в стационарном положении — на стене, в движении выглядела омерзительно. Отталкивая неожиданного кабана, Вера поцарапала руки, щетина была почти металлической. Она прыгнула с дивана и схватила швабру.
Леонид медленно разворачивался. Но кабанья морда была на месте.
«Приросла, — подумала Вера. — Левша был прав на счет этого урода».
— Я тебя хочу, — послышалось из рыла. — Ха-ха-ха! Тебе повезло. Тебе понравится.
Дальше одновременно раздалось хрюканье, поросячий визг и отборный мат. Вера, перевернув швабру, нанесла точный колющий удар в причинное место артиста. Он рухнул. Кабанья голова покатилась по темному паркету.
— Ой, бля! — завизжал Леонид. — Отменяется. Злые вы, уеду я от вас!
Вера быстро вышла из комнаты и направилась в сторону Левшина, о чем-то горячо спорившего с приземистым Кешей.
Тот забеспокоился и сам пошел ей навстречу.
— Павел, короче, я его отметелю, и конец, — услышала она слова Кеши.
— Что-то не так? — спросил Левша.
— Все нормально, — усмехнулась девушка. — Только вот этот Василевский мне был известен в Москве под совершенно иной фамилией. Он даже был женихом моей близкой подруги, Танюши. Той самой, замечательно красивой, по твоим словам.
— Гм! — ответил Левша. — Ладно, разберемся, что это за менеджер и с чем его едят. А где он, кстати? Кеша, поищи этого языкотворца. Ты знаешь, он молол сейчас всякую чушь без перерыва. Минут сорок.
— Заклинило, — предположила Вера. — С такими случается, они одну и ту же фразу могут повторять до бесконечности. Так сказать, рефрен без основного текста.
Ни в какие подробности вникать не хотелось. Следовало просто исчезнуть из странноприимной квартиры на Литейном. Что Вера немедленно и сделала незаметно для всех. Это не составило особого туда, потому что компания Левши внезапно разрослась, пришли музыканты прошлого созыва, «меньшевики», пображничать без обиды с любимым руководителем.
Странного человека из Москвы никто не искал.
На нее никто не обращал внимания, даже кикимора Екатерина. Потому что она куда-то незаметно исчезла раньше.
Петербург свежим ветром и новой прохладой уничтожил вчерашнюю эйфорию, которая возникла как следствие тяжелых московских перегрузок. Однако, прогуливаясь по Невскому проспекту, Вера неожиданно задумалась о Левшине.
О том, что их творческие, да и вообще любые, отношения давно зашли в тупик, она думала еще в поезде по дороге в Питер, слушая по «Нашему радио» песню неизвестной группы, где прелестно звучал конечно же, Пашкин ситар, игре на котором он обучился недавно.
«Все у тебя, Пашенька, будет прекрасно, и в пролет не бросишься, и в Маркизовой луже не утонешь, и яду не нахлебаешься», — думала Вера, медленно пересекая Дворцовую площадь.
— Здесь цари жили, — произнесла она торжественно и тут же вспомнила, как в ответ на всякое высказывание, произнесенное ею с пафосом, Тульчин иронично-назидательно отвечал: «Стрешнева, не говори сентенциями». Кто он ей? Трудно сказать теперь. Они даже считались женихом и невестой. Пожалуй, это длилось несколько месяцев и закончилось ее отъездом в Москву. Так оформился странный разрыв.
Для чего и каким образом Тульчин, закончивший питерскую академию с красным дипломом, оказался преподавателем в провинциальном музыкальном училище, Вера не могла ответить даже сейчас. Тогда же ей этот факт виделся скучной, ничего не обещающей историей.
Возможно, она считала его неудачником. Но не это остановило ее тогда. Выйти замуж тогда, в самом начале загадочного пути, вот где был ужас-то! Застрять навсегда в провинции, которая представлялась ей огромной, страшной, косной. Стрешнева не хотела себе в этом признаваться, но она боялась провинции.
Нет, Вере не чуждо было чувство «малой родины», она любила и свой город, и Высокий Городок — удельное княжество, любимое прибежище царя Ивана Васильевича, где жил ее дед, где она выросла. Но жить там всегда! Каждый день видеть одни и те же лица, слышать одни и те же разговоры о том, что у Петровых сын поступает в военное училище, а у Сидоровых, наоборот, дочь совсем от рук отбилась.
Там все было медленно, лениво и скучно. Там жизнь как будто навсегда остановилась. Там люди просто трудились ради хлеба насущного, по воскресеньям топили баню. Единственным развлечением молодежи были шумные дискотеки по вечерам, с пьяными драками в финале. Нет, это не для нее.
Когда-то она пережила весь кошмар отторжения от мира, одного, в который верила, единственного, который был для нее реальным. Этот мир был не только миром чистой музыки для Веры, он был ее будущим, ее надеждой на избавление от всей этой страшной, чудовищной, опустошающей рутины, которой представлялась провинциальная жизнь. Да, она жаждала славы, приключений, она хотела весь мир. И кто не желал этого в неполные двадцать три года, тот никогда не был молодым.
После той беспощадной детской драки она тяжело заболела. Скарлатина очень скоро разрушительным образом сказалась на сердце, и Вере пришлось два месяца пролежать в постели. Родители были напуганы, отец объявил Ревекке Германовне о том, что они прекращают обучение дочери в музыкальной школе.
В конце концов, пояснил отец, это всего лишь дополнительное образование, которое не обязательно должно стать основой будущей профессии, а нагрузки, возложенные на девочку этим образованием, очевидно, могут отрицательно повлиять на ее здоровье, и тогда уж ни о какой трудовой деятельности вообще речи не будет.
Дмитрий Алексеевич, человек мягкий, добрый, отзывчивый, переменился до неузнаваемости. Все, что касалось дочери, он взял в свои руки властно и непреклонно. Умеренное чтение, прогулки (пока у Веры был постельный режим, он сам носил ее на руках в парк, и там они сидели на скамеечке, кормили птиц, читали друг другу вслух, в основном народные сказки), никакой музыки, даже детских песен, никакой эмоциональной информации, никаких занятий, кроме занимательной математики.
Отец был доктором математики, и сейчас ему пришло в голову, что именно эта наука, строгая, точная, лишенная «мистицизма и эмоциональной дури» — как он говорил, — способна не только исцелить дочь, но и дать ей определенную перспективу на будущее.
Вере точные науки давались легко, что радовало отца, и он уже в мечтах видел ее аспиранткой своей кафедры, как вдруг произошло нечто, навсегда пресекшее любые его планы относительно дочери, ее будущего, ее образования.
