У меня в глазах темнело, кружилась голова от всего, на что мы насмотрелись. Вдруг я поняла, что дневной свет, который сочился через густые облака, гаснет.
– Винкей! – сказала я из последних сил. – Как же нам идти?
– Мы уже на Эгморе. Я хорошо его знаю, не думай, просто иди, и все. Ты слишком много думаешь, детка.
Нет, я никогда так много не ходила. Моя нога горела до бедра. Я решила, что мне срочно нужен укол от столбняка, но ничего не сказала.
Стало темно, только журчала вода. Днем я чувствовала себя словно в большой семье из незнакомцев. Теперь, с приходом темноты, мы остались совсем одни.
Нас быстро окружил сырой мрак. Я заметила, что мы спускаемся под уклон и вода бьет нас по ногам сзади и подгоняет. Не горели ни фонари, ни звезды. Хорошо, что дождь на время стих, но мрак прибывал вместе с водой. Телефоны, которые мы пробовали включить, разрядились от сильной влаги.
– Банк Цейлона, где-то рядом Музей Мадраса, значит, нужно направо повернуть, – бормотал Винкей. – Черт, Коум [60] сильно разлилась, я не думал.
Вода становилась выше, подошла до плеч, шеи. Внезапно ноги оторвались, и нас закружило в воронке тьмы, понесло. Я закричала, Винкей ответил: «Схватись за что-нибудь». От ужаса я ничего не понимала, меня уносило течением в темноту.
– Винкей! – позвала я слабым голосом, но мне никто не ответил.
Я поняла, что сейчас смерть поцелует меня и я уйду ко дну. Никогда в жизни я не плавала. Страх сделал меня бессильной. Я подумала о сыне, и огромная огненная боль заставила меня бить по воде руками, барахтаться. Ненависть к наводнению, отвращение к смерти захлестнули меня. Я умоляла: «Мариманн, если только выберусь, клянусь, сделаю большое добро!»
Течение пронесло меня, я с силой ударилась о бетон. Поняла, что это эстакада. Слабыми руками я уцепилась за ее край. Поток прибивал ржавые бочки, ящики, доски, они колотились о заграждение, ударяли по мне. Ноги мои утягивало под мост. Руки были настолько слабыми, что я знала: немного, и я выскользну, меня унесет в кромешную темноту, как мусор.
– А! – крикнула я коротко, как кричат во сне, когда не могут разжать ссохшиеся губы. – А!
Какие-то тени зашевелились на мосту.
– Здесь женщина! Женщина! Скорей.
Кто-то перелез через ограду, они принялись тащить меня. Два худых молодых мальчика. Два тоненьких силуэта на фоне огромной ночи. Я была толстой, была переполнена водой, кровью и ранами.
– Тетя, поднатужься, – просили они.
От слабости я уже ничего не могла, взмолилась: «Мариманн, дай мне увидеть сына! Я сделаю все, что пожелаешь!» Мальчишки, рискуя сорваться в воду, тянули меня, а я висела, как гнилой баклажан. Потом вспомнила, что мое тело сильное, оно знало и физкультуру в школе, и танцы, оно рожало, оно заботилось о семье из двенадцати человек. Я зарычала и стала подтягивать себя на эстакаду.
– Тетушка, еще немного.
Я завыла и вывалила себя на мост, как убитую англичанами корову. Я плакала, я целовала бетон. Я говорила: «Спасибо, Мариманн! Спасибо, добрая мать! Клянусь, я выполню все!»
* * *
– Тетушка, идти некуда. Ночь придется тут переждать, а с утра видно будет. У вас вся одежда сырая. У нас есть сухие вещи. Мы глядеть не будем, поменяйте.
Они вытащили из рюкзака и слоев полиэтилена штаны и футболку, даже маленькое полотенце. Я отошла в сторону, в темноту, и переменила одежду. Она едва на меня налезла, чуть не треснула по швам. Голый живот торчал, а мужские спортивные штаны крепко обтянули ноги, но я радовалась этой одежде, как сари, расшитому золотыми нитями.
Мокрый шальваркамиз я повесила на ограду. Мы стояли с парнями в темноте, и мне показалось, что я услышала далеко-далеко голос Винкей: «Помогите, помогите! Люди!» Потом все стихло, только журчала вода, стучали о бетон бочки.
Мы уселись на рельсы, стали пережидать ночь. Тишина была жуткой и угнетающей, я не переставала молиться Мариманн, с ней мне не было так одиноко. Я плакала, хотя слезы давно должны были кончиться.
– Мы были в кампусе, – стал рассказывать студент, чтоб отвлечь меня и себя от густой тьмы, обступавшей со всех сторон. – Мы с другими ребятами долго стояли и смотрели, как вода прибывает. Приехали спасатели, стали вывозить людей из домов рядом. Мы закричали: «Эй, эй, мы здесь», но нам сказали: «Вы из другого района и к нам не относитесь. Ждите своих властей». Еды не было, воды тоже. Девчонки остались ждать, а мы отправились за помощью, мы думали раздобыть немного продуктов. Взяли сухие вещи на всякий случай. Девочки умные, замотали их в полиэтилен от дождя. Мы шли, мы искали магазин. Коум разлился и отрезал путь обратно.
– Там моя девушка Нина, – грустно сказал второй парень. – Моя Нина стоит сейчас на крыше, смотрит в ночь.
– Да спит она давным-давно, – засмеялся другой парень. – Она не твоя девушка, ты просто хочешь так думать.
– Не знаешь, так и не говори! Мы никому не рассказываем, что у нас отношения. Она моя, моя женщина, моя любовь, – он вздохнул и запел.
Я знала эту тамильскую песню, одну из любимых песен Винкей, мы подхватили:
– Иту кулантай патум талатту,
Иту ираву нера пупалам,
Иту меркил тонрум тонрум утаям
Иту натиялата отам,
Эту колыбельную младенец поет,
Это мелодия ночи,
Рассвет, что на западе восстает.
Это лодка одна без реки плывет,
Это следы того, кто ходить разучился.
Каждый день я тяну колесницу
С пропавшей веревкой,
Наблюдаю на небе бескрылую птицу.
Каждый день я о той вспоминаю,
Кому все равно.
Из зародыша древнего будут стихи мои,
Сколько времени я проживу
В этой любви одинокой?
Мы пели вместе, снова пошел дождь. Студенты достали дождевики, отдали мне один, а сами укрылись кое-как другим. Так мы ждали утра, мы перепели тысячи песен, которые знали. Одну за другой, на хинди, на тамильском, на каннада – песни про любовь и огромную печаль.
Ткнула меня вилкой. Нет, не больно, унизительно.
– Эй, марумурал, а правду в газете пишут, что у твоего дома даже фундамента не было? – хохочет, в глазах костры. Да она сумасшедшая! Как я раньше не поняла? Ничего не надо отвечать, молчи, молчи, она сейчас успокоится.
Как нам было хорошо в утробе, полной воды. Я бы хотела остаться там, плавать среди веточек и разных вещей, как двухмесячный эмбрион,
