— Наш сын Фахд учится в школе за границей, в Англии, около Манчестера. А наша дочь Камила — настоящая француженка. — Она улыбнулась. — Она ходит во французскую школу, здесь, неподалеку. Она вернется домой чуть позже. Малыша Тарика забрал с собой отец. Он всегда берет его с собой. — Еще одна улыбка. — А вы? У вас есть дети?
— Пока нет.
Они вошли в дом и остановились в холле.
Саша осмотрелась. Белые стены. Пол выложен бело-голубыми изразцами. Низкий стол с мозаичной столешницей, рядом плетеные кресла. Пышное зеленое растение у одной стены, и несколько ковриков и картин — на другой. Винтовая лесенка ведет на балкон в новоорлеанском стиле.
— Кабинет мужа наверху, — сказала Жозетта, повернувшись к Саше, — там же наша комната, ванная и комната Камилы. Наш сын, когда приезжает домой, спит внизу, отдельно от других детей. Он уже взрослый и должен чувствовать себя мужчиной. — Она покачала головой. — Как летит время! — вздохнула она задумчиво. — Ну а Тарик спит вместе с нами.
— У вас, наверное, замечательный малыш, — сказала Саша, но Жозетта словно не слышала ее.
— Мы поднимемся туда потом, когда все разойдутся, — сказала она. — Слишком много проблем. Как обычно. — Она остановилась перед двойными дверями и, распахнув их, пропустила Сашу вперед.
— Пожалуйста, проходите! Это наша столовая. Мы стараемся собираться здесь все вместе за ужином. Независимо от того, есть у нас гости или мы одни.
Посреди просторной и светлой комнаты находился длинный прямоугольный стол с четырнадцатью стульями. С потолка, украшенного лепниной, свисала цветная венецианская люстра. В серванте, накрытом тяжелой парчей, стоял серебряный чайный сервиз, самовар и несколько миниатюрных картин в тонких рамках.
— У вас бывает много гостей? — спросила Саша.
Жозетта отрицательно покачала головой.
— Мы не устраиваем приемов в общепринятом смысле. Но наш дом открыт для всех, кто живет поблизости. У моего мужа две сестры. У каждой своя семья и, конечно, у нас бывает в гостях много родни. — Она вздохнула. — Иногда у нас бывают гости из Газы или Рамла — другие мои дети, которые приезжают сюда подлечиться после избиений и отравлений слезоточивым газом.
— В конце концов они поправляются, — сказала Саша в тон сентиментальным рассуждениям Жозетты.
— Не всегда и не все.
— Насилие проявляется по-разному. Иногда после него уже никто не может поправиться.
Рука Жозетты нервно поглаживала спинку высокого кресла из красного дерева с бледно-зеленой шелковой обивкой.
— От этого страдают и наши дети, — продолжала Саша.
— Как я понимаю, вы говорите о последствиях взрывов, — сказала Жозетта, в упор глядя на нее. — Те же последствия бывают и от пуль.
Вот оно самое. Око за око. Зуб за зуб. Репрессии. Возмездие. Отмщение. Три главных принципа жизни на Ближнем Востоке… А как насчет лагерей беженцев? Как насчет тех детей, которых Жозетта называет «своими»? Они спят на тонких подстилках на грязном полу, возятся на земле, загаженной курами, жуют рис и бобы, не имеют своего дома. Между тем, самое плохонькое кресло в этом особняке стоит столько, что можно накормить сразу несколько семей.
— Мы сняли этот дом вместе с мебелью, — осторожно сказала Жозетта, словно чтение мыслей было еще одним ее увлечением.
— Согласитесь, это слишком обычное дело для тех людей, к которым принадлежит ваш муж.
— Не понимаю.
— Я имею в виду аренду этого дома.
— Люди приходят сюда, чтобы посоветоваться и найти решение своих проблем.
— Стало быть, ваш муж не революционер. Может быть, было бы правильнее назвать его политиком?
Было заметно, что Жозетта слегка раздражена.
— Люди приходят сюда, чтобы встретиться с главой правительства, находящегося в изгнании. Это наш Белый дом. Мой муж второй человек после Абу Аммара. Наподобие вашего вице-президента.
Натянутая улыбка говорила о том, что ей самой такое объяснение не кажется достаточно убедительным.
— То есть он выполняет в вашем движении политические функции? — нажимала Саша.
— Мы не имеем возможности для таких четких разграничений функций, как у вас в Америке. Это излишество годится для стабильной системы, вроде вашей.
— Ваш муж действовал как политик, когда планировал и приводил в исполнение акцию в Риме?
Саша чувствовала, как колотится сердце, ладони покрываются испариной.
— Почему бы вам не спросить об этом моего мужа? — спокойно ответила Жозетта. — Пойдемте, я покажу вам кухню.
Саша подумала, что ей следовало бы повременить с эмоциями. В этом доме было, по-видимому, принято разделять сферы интересов. И теперь между женщинами разговор должен ограничиться цветами, садом и детьми. А также кухней.
В углу просторной комнаты, стены которой были выложены кафелем, сидел на корточках человек. Перед ним стояла плетеная ивовая корзина с зелеными бобами. С одной стороны от корзины стояло мусорное ведро, в которое он кидал вылущенные стручки, а с другой — керамическая кастрюля, в которую он ссыпал бобы.
— Талил, — очень внятно произнесла Жозетта, — у нас гостья. — Она повернулась к Саше. — Он немного говорит по-английски. — Она повернулась к Талилу и что-то сказала ему по-арабски. Он встал.
— Мархаба, — поприветствовал он Сашу.
— Мархаба, — повторила та и взглянула на Жозетту.
Женщина улыбнулась.
— Вы совсем не говорите по-арабски.
— Нет.
— Ну вот, теперь вы знаете, как сказать «привет».
Она тронула Сашу за плечо, проводя ее по кухне и показывая ей глиняные цилиндрические печи, в которых выпекают лаваш, выкладывая плоско раскатанное тесто по стенкам; сковороды для рыбы, главного продукта в их ежедневном рационе; фарфоровую посуду, котелки, блюдо с детскими лакомствами и банки с консервами — говядиной, оливками и шоколадом.
— Это все подарки от посетителей, — поторопилась объяснить Жозетта. — Гостей из Греции, Франции, Ирана.
От тех, кто приезжает посоветоваться, хотела добавить Саша, но промолчала. От тех, кто ведет переговоры о мире с кем угодно, но только не с противоположной стороной.
Залаяла собака. Лай был такой мощный и глубокий, что мог соперничать с оперными певцами вроде Паваротти.
— Судя по лаю, это очень большая собака, — сказала Саша.
— Да, он очень крупный пес. Его зовут Швай. На арабском это означает «тихо».
— Необычная кличка.
— Муж назвал его так, потому что когда натаскивал его, все время повторял «тихо! тихо!». До тех пор, пока бедное животное не начало откликаться на это слово. Вот «Швай» к нему и прилепилось.
