Мое упущение! Это я должна была объяснить сыну, что в доме костер разводить нельзя!
— Зажигалкой… — Никита опустил голову еще ниже и прижался к моему боку.
— Я не злюсь на тебя, Кит! — снова успокоила я ребенка. — И не буду злиться, обещаю! Скажи мне, где ты взял зажигалку?
— У Степы. — Я хорошо помнила этого Степу: семилетнего шалопая, который почему-то часто играл с детьми помладше на общей детской площадке.
— Степа подарил тебе зажигалку? — уточнила я.
— Да, — неуверенно отозвался сын.
— А ты ему что подарил? — ну, не может быть, чтобы Степа не потребовал что-то взамен! Слишком уж он хитрый!
— Динозавра Рика, — Никита окончательно поник и даже глаза зажмурил, ожидая моего возмущения.
— Степе так понравился Рик?
— Да. Он просил Рика, а я не отдавал!
— И тогда он предложил поменяться, — договорила я.
Китенок промолчал, но в его молчании было невысказанное подтверждение моей догадки.
— Никит, хороший мой мальчик! Теперь ты понимаешь, что такие маленькие детки, как ты, не должны играть с огнем?
Сын, не открывая глаз, кивнул.
— А еще запомни, Кит: костер в доме палить нельзя!
— А на веранде? — любопытство победило, и мальчишка разлепил веки, уставился на меня круглыми глазищами.
— И на веранде нельзя. Она деревянная и может загореться. Запомни, Никит: огонь можно разводить только взрослым и только в мангале или на голой земле. Иначе будет пожар!
— Как у нас дома?
— Да. Как у нас… — я не выдержала, обняла и прижала сына к себе, поцеловала в маковку. — Знаешь, как мама за тебя испугалась? Ты ведь мог сильно-сильно заболеть!
— И даже умереть?
— … и даже умереть. — Я с трудом удержалась от того, чтобы вздрогнуть всем телом.
— А ты бы плакала, если бы я умер? — продолжал задавать страшные вопросы Никита.
— Я очень-очень сильно плакала бы, сынок. Много-много дней. Может даже, заболела бы…
— Я не хочу, чтобы ты болела! — сын обхватил меня за талию, захныкал.
— Тогда больше никогда-никогда не играй с огнем и не разводи костер без меня, без папы или без деда Родиона. Хорошо? Обещаешь? — потребовала я с сына клятву.
— Хорошо. Я не буду… никогда-никогда!
В день, когда Никитку перевели из реанимации в детскую неврологию на долечивание, навестить внука приехал Родион Зиновьевич. Он привез Китенку пару новых книжек, очередного динозаврика. Ну и, разумеется, соков, печенья и йогуртов.
Дед и внук хорошо пообщались, а когда Родион Зиновьевич уехал, сын впервые спросил об отце.
— Мам, а когда папа ко мне приедет? — хватая меня за руку, поинтересовался он, когда мы возвращались в отделение с прогулки по больничной территории. — Он меня больше не любит?
Я растерялась, не зная, как поступить. Говорить сыну о том, что Зиновий пострадал по его, Никиты, вине, я была не готова. Слишком хорошо знала, насколько серьезно это может сказаться на неокрепшей детской психике. Дети и без того склонны винить себя во всех бедах, которые происходят с их родителями. Но и скрывать, что Зин в больнице, я не могла. Сын ведь и дальше будет переживать, скучать, недоумевать, почему вдруг отец перестал к нему приезжать и общаться с ним.
— Папа заболел, сынок. Он лежит в другой больнице и приехать не может, — наконец, ответила я.
— А почему папа заболел? Это из-за меня, да? Он сильно-сильно плакал?
— Нет, сынок, папа не плакал. Папа спасал тебя из огня, и огонь сделал папе очень-очень больно. Поэтому теперь папу лечат доктора.
Сын нахмурил лобик, задумался.
Я ждала, что он будет задавать вопросы и дальше, но Никита больше ни о чем спрашивать не стал, но до самого вечера ходил притихший и задумчивый. И только перед сном попросил шепотом:
— Мама, давай позвоним папочке?
— Зачем, Кит? — удивилась я идее, которая пришла сыну в голову.
— Я хочу ему что-то сказать!
— Что ты хочешь сказать папе, Никит? — я затаила дыхание.
— Что я его сильно-сильно люблю! — зажмурив глаза от смущения, признался мой мальчик.
* * *
Я пообещала сыну, что постараюсь придумать, как сделать, чтобы он смог позвонить своему папе. Утешенный моим обещанием, Китенок быстро уснул, а я задумалась. В наших непростых отношениях с Плетневым после пожара все стало еще сложнее. Меня разрывали противоречивые мысли и чувства.
С одной стороны, я понимала, что уже дважды этот мужчина сделал для нас с Никитой больше, чем я могла когда-нибудь надеяться. Сначала он спас меня, оплатил мое лечение в московской клинике. Потом вынес из огня моего ребенка. Нет, не так!
Нашего ребенка!
Настала пора признать: Зиновий принял сына и полюбил его всем сердцем. Тем самым, в наличии которого я было засомневалась. Что бы Плетнев ни делал — он старался действовать на благо сына. Так, как сам это благо понимал.
Вот только не зря говорят, что благими намерениями вымощена дорога в ад.
Если бы Плетнев не отнял у меня Никиту, не перевез в свой дом, не приставил к нему няню — немолодую и, как оказалось, страдающую гипертонией женщину — пожара могло и не быть! Никита не оказался бы в смертельной опасности, да и сам Плетнев тоже не пострадал бы.
Впрочем, как и все дети, рано или поздно Китенок познакомился бы с огнем. Винить во всем Зиновия было несправедливо, но очень хотелось! Моя злость на мужчину перегорела вместе с пожаром, а в душе образовалось выжженное пепелище. Там, под спекшимися корками, жили какие-то другие чувства. Благодарность? — да. Привязанность? — наверное…
Обещанный конфетно-букетный период, первый и единственный в моей жизни, заставил меня взглянуть на Зина другими глазами. Оказалось, что этот мужчина умеет быть обаятельным, внимательным, заботливым, нежным и страстным.
Правда, беспокойство за Никиту вынудило меня на время забыть об отце ребенка. Все эти дни после пожара я пропадала в клинике, сидела возле своего мальчика. Когда же возвращалась на ночь в дом Родиона Зиновьевича, моих сил едва хватало на то, чтобы принять душ, закинуть в желудок пару ложек какой-то еды и упасть лицом в подушку.
Новости о Зиновии, которыми делился со мной Плетнев-старший, влетали в одно ухо и вылетали через другое, почти ничего не затрагивая в душе. Теперь же я вспомнила все, что слышала, и ужаснулась и одновременно устыдилась собственной черствости.
Как вышло, что четырехлетний ребенок сообразил, что Зиновию нужна поддержка, нужны слова любви, а я — нет? Неужели мое собственное сердце настолько закаменело в своих обидах и обросло броней, что я не способна теперь испытывать теплых чувств ни к кому, кроме сына?
Шаг за шагом я начал вспоминать свою жизнь в доме Плетнева. Как он схватил меня за руку, когда я впервые появилась у него на пороге, и при этом его усталые глаза впились в меня со смесью недоверия и надежды. Как вздрагивали его плечи, когда он стоял на коленях перед моей постелью в ночь, когда Никита примчался ко мне, чтобы спрятаться от грозы. Как сияла его улыбка, когда я благодарила мужчину, принимая от него очередной цветок и подарок.
Хороших воспоминаний оказалось неожиданно много. Они вдруг хлынули рекой, затопили меня, одновременно и согревая, и заставляя ежиться от неприятного открытия: почему я не замечала, не ценила все эти моменты раньше? Принимала знаки внимания как должное. Проводила ночи с Зиновием, говоря себе, что просто не хочу отказываться от возможности почувствовать себя женщиной. Живой женщиной, красивой и желанной.
А ведь Зин… сколько раз я замечала, каким одиноким он выглядит порой. С какой тоской смотрит на нас с сыном, когда мы вместе играем, смеемся, обнимаемся и обмениваемся нежными поцелуйчиками в щечку!
И вот теперь он, отец моего ребенка и его спаситель, лежит в другой больнице. Один, обожженный, беспомощный. А я даже ни разу не передала ему через Родиона Зиновьевича привет!
Мне стало стыдно, как никогда раньше!
Я поняла: простого разговора по телефону будет мало, чтобы отблагодарить Зиновия за спасение Никиты. За его ухаживания, подарки, за то, каким ласковым и страстным он умеет быть в постели.
