Я, совсем запыхавшись, с чадрой поперек лица, с растрепанными волосами, одной рукой держу гнусный листок, а другую автоматически протягиваю для рукопожатия. Посол посмотрел на меня одетую, посмотрел вниз на меня раздетую, снова поднял глаза, уже удивленно, и сказал:
«Доброе утро, миссис Конвей!»
Я мысленно махнула рукой. Побольше наглости, сказала я себе.
«Доброе утро, мистер Снип. – Я протянула ему газету. – Как вижу, я снова занимаю первую страницу. В тот раз меня щелкнули на четвереньках, а теперь вот на спине. Забавно, не правда ли? Может быть, вы и ваша супруга окажете нам честь отобедать у нас на следующей неделе?»
Он неловко кивнул, старательно отводя взгляд от газеты. Я снова сложила ее футболистом вверх.
«Вы поклонник футбола, мистер Снип?»
Он умудрился выдавить блеклую улыбку. Я поспешила вон из посольства и рухнула на стул первого же кафе.
И оставалась там долго, пытаясь расчесать свои мысли хоть в какое-то подобие порядка. Вокруг меня весь Мадрид двигался на работу. Было девять часов. И никто меня не узнал. Абсолютно никто. Включая Пирса.
Полагаю, мне следовало бы догадаться, что это его обычный путь в посольство – Пирс всегда пренебрежительно отвергал идею казенного лимузина в убеждении, что дважды в день прогуляться пешком, вдыхая выхлопные газы, полезно для его здоровья. И вот он – шагает по тротуару в одном из тех музейных полотняных костюмов, которые, по мнению англичан, наиболее подходят для заграничного лета. Он не выглядел, как муж, который только что увидел фотографию своей голой жены в половину первой страницы. Мгновение спустя я поняла, что сейчас стану свидетельницей того, как он ее узрит.
Сделать я ничего не могла. Газетный киоск находился примерно в пятнадцати ярдах от того места, где сидела я, маскируясь за темными очками-колесами. Я была настолько оглушена, что только тут заметила пухлую пачку оскорбительной газетенки на складном столике перед киоском. Я увидела, как Пирс взглянул на нее, проходя мимо, сделал еще три шага и остановился. Казалось, он наткнулся на стену и отскочил от нее. Голова его повернулась на пол-оборота, как у механической фигурки. Затем повернулось туловище и в заключение – ноги. Шея вытянулась по направлению к газетной пачке, постепенно увлекая к ней и все остальное. Я увидела, как он поискал очки и надел их. Я еще больше съежилась за моими темными колесами, жалея, что у меня нет газеты, чтобы отгородиться. То есть газета-то была, но со мной на первой странице, так что она в качестве ширмы не годилась.
Прошла вечность, прежде чем он сунул руку в карман за мелочью и КУПИЛ эту чертову дрянь. Я полагала, он быстро перегнет ее футболистом наружу, а потом совершит что-то отчаянное – например, просигналит такси и помчится по городу, как викинг в боевом безумии.
Ничего подобного. Он просто стоял и смотрел на МЕНЯ.
На лицах очень усталых людей, когда им необходимо что-то сказать, прежде чем заснуть, появляется особое выражение. И теперь именно оно появилось на лице Пирса. Я видела это выражение у него и прежде, когда он испытывал какое-то потрясение. Словно к нему возвращалось детство, а мир такой огромный.
Он постоял еще немного. А затем, когда он пошел дальше, я заметила кое-что странное. Мятый костюм расправился, плечи выпрямились – можно было даже сказать, что шаг его стал размашистым и решительным. У меня не было и тени сомнения: я наблюдала, как человек неожиданно ожил, исполнился энергии. Как ни был силен шок, когда он внезапно увидел свою жену голышом на газетной странице, результат был взрывным. Я сняла темные очки и следила за ним, пока он не исчез в потоке прохожих. Вот идет целеустремленный человек, сказала я себе. Ну а цель? Убийство?
Я пошла домой.
Может быть, он позвонит из посольства, думала я. Но нет. Предположительно новый посол сообщил ему о нашей случайной, но дружеской встрече, и о моем ни с чем несообразном приглашении отобедать у нас. Посольский телефон наверняка надрывался еще отчаяннее, чем в тот раз, когда я вякнула о Гибралтаре. Никто, конечно, не думает, и не разговаривает ни о чем другом. А не позвонить ли мне ЕМУ? Но что я скажу? Я не позвонила и вообще ничего не сделала.
Около полудня меня выручил Том. Трубку сняла Тереса – я была слишком напугана. «Мистер Бренд», – сказала она. Должна тебе признаться, но некоторое время я думала, что это Том проболтался о моем отдыхе на асиенде, обмениваясь сплетнями в каком-нибудь журналистском баре. Мысль недостойная, и я уже ее отвергла. А потому обрадовалась звонку Тома. Он умеет предать несчастьям оттенок нелепости, что притупляет боль.
Он смеялся, сукин сын. Да как он смеет? «Твой портрет я просто смаковал, – говорил он. – Наконец-то я знаю, чего был лишен все эти годы».
Потом сказал, что видел Пирса – ему требовалась ссылка на источник для статьи, которую он пишет, – не обо мне, поспешил он добавить. Ну, они друг друга не слишком терпят. Но на этот раз, сообщил Том с некоторым удивлением, Пирс обнял его, как старого друга. Что ему делать? Что ему делать? Том высказал мнение, что сделать он, собственно, ничего не может, кроме как радоваться, что он женился на такой изумительно красивой женщине, а не на какой-нибудь неразборчивой секс-бомбочке. «Знаю, я знаю, – твердил Пирс. – Во всем виноват я». Как считает Том, уже слишком поздно?
Ну, ты знаешь Тома. «Очень даже может быть, – сказал он, – но твердой уверенности никогда не бывает».
Пирс, заверил он меня, отчаянно, отчаянно ревнует. Чудесно! Я поджаривалась четыре месяца, теперь его очередь. Чудесно!
Вечером я сочла за благо отлучиться. Может, он решит, что я где-то с моим любовником, – я очень на это надеялась. Потом, когда я вернулась, его глаза следовали за мной, как глаза портрета. Ревнует, а? Потрясающе! Я была на седьмом небе. И меня уже совершенно не трогало, что мои груди оказались наиболее открытыми для обозрения возвышенностями на всем Пиренейском полуострове.
А на следующий день приехала Эстелла, одетая сногсшибательно, какой я ее еще никогда не видела, – приехала следом за письмом, полным великолепных и сумасшедших советов. В Мадриде она бывает раза два в год и выносит это с трудом. Но когда она здесь, то становится маркизой до кончика ногтей. Я тут же сымпровизировала для нее вечеринку и представила ей Тома, который утром собирался отбыть в Лондон. Она его узнала, и они около часа пытались установить, были ли они когда-нибудь интимно близки. Вывод был – НЕТ, однако кое-какие сомнения оставались. «Люди плохо запоминаются, когда они одеты, – объявила Эстелла. – Вот почему, миссис Конвей, я советую вам не придавать значения этой мимолетной откровенности, – добавила она и обернулась ко мне, размахивая газетой на случай, если кто-то из присутствующих ее еще не видел. – Чего бы я ни отдала, чтобы иметь такое тело, как у вас, моя дорогая. Ваш любовник не только красив, но и настоящий счастливец. Я так ему и скажу».
