— Доктор Капранов! — рявкает Павла.
Но на нее никто не обращает внимания — в нейрохирургической операционной не она авторитет. Как хирург Мельцаева вообще не очень. В смысле, не мне оценивать, но в коридорах шепот ходит.
— Елисеева, ты что, совсем от рук отбилась? Что не смеемся? — гневается Андрей Николаевич.
— Обычно, если никто не смеется, то дело в шутке. Она либо отстойная, либо неуместна.
— Блин, выходит, это я от рук отбился… Окей, исправлюсь. Харитонов, готовы, наконец, увидеть физиономии опостылевших медиков?
— Согласен, — безропотно соглашается тот.
— Вы посмотрите, даже с опостылевшими не спорит! Мы довели человека так, что манеры отказали. Ну да ладно, за неподобающее отношение к пролетариату пусть с вами Дед Мороз с Лениным поквитаются, а мы мозги чиним, невзирая на пол, возраст и размер груди. Возможно, на банковский счет облизываемся, но этим весь мир занимается. Доктор Мельцаева, не надо делать страшные глаза, все равно когда-нибудь узнал бы, откуда берутся дети… в смысле, хорошее отношение. Так, усыпляем нашего Счастливчика — и поехали. Я планирую закончить до хоккейного матча, я поставил на то, что канадцы снова согнут наших в бараний рог, и не собираюсь это пропустить.
Наверное, отлично, что операцию проводит именно Капранов. Будь на его месте кто другой — помещение уже взорвалось бы от перенапряжения, а сейчас, когда есть не только объект заботы, но и негодования, внимание капельку рассредоточено и узелочек в груди становится не таким тугим. Однако лично для меня это не более чем передышка, потому что как только ушей достигает жужжание нейрохирургической дрели, к горлу подступает тошнота. Если мне нужно было доказательство неравнодушия к Кириллу Харитонову, то вот оно: я едва не скрючиваюсь пополам от мысли, что это его голову режут, пилят и сверлят. А думала, что хуже, чем в лифте уже быть не может. В третий раз нервно заправляю идеально прибранные волосы под шапочку.
— Все в порядке, доктор Елисеева? — спрашивает Павла.
— Да, благодарю, — отвечаю.
— Да, благодарю? — фыркает Капранов. — Это что еще за нежности? Отвечать надо «так точно, мэм», у нас же тут как в армии порядки. Доносы, побои, дедовщина…
— Капранов, — наверное, Павла пытается пресечь неподобающие разговорчики, но выглядит так, будто мой наставник только что занял достойное место в упомянутом пыточном ряду (там, где побои и дедовщина) и, кстати, заслуженно. Его издевательства над молодыми врачами заслуживают отдельной галочки в отчете о пройденной медицинской практике.
— И в опале те, кто попытался думать своими мозгами поперек руководства, — не унимается Андрей Николаевич. — Отключаешь соображалку и круглое носишь, а квадратное катаешь. Бессмысленность очевидна, но кому ж тривиальность интересна? Думающих людей в армии не любят. Они разводят анархию, так как не считают должным подчиняться идиотам, ведь в армии у власти, как правило, самый страшный, а не самый умный. Посему что-нибудь неугодное ляпнешь, и начинается: «зима близко», «Ланнистеры всегда платят долги», «услышь мой рев» и все такое. Снимаю костный лоскут.
— Себе сними, — не сдержавшись, огрызается Павла.
Я бы на ее месте тоже обиделась: вынуждаешь человека работать круглосуточно, стараешься, а он все равно находит время на сериальчики.
Наконец череп вскрыт, все показатели стабильны, и пациента пора будить. Первая скрипка — анестезиолог, закадровый голос — оперирующий хирург, которому безумно хочется нанизать мозг пациента на собственный скальпель, и поскорее.
— Кирилл, слышите меня?
— Да. Этот запах…
— Постарайтесь не обращать внимания. Сейчас я буду продвигаться вглубь мозга, руководствуясь мониторами и вашим состоянием, но для этого вы должны говорить с Елисеевой. Главное, не волнуйтесь. Не волнуйтесь, говорю! У вас уже давление подскочило. Твою же ж… Елисеева, подай свой сладкий голосок.
— Я здесь, — говорю, а затем начинаю лихорадочно подыскивать тему для беседы, причем как можно более нейтральную. Не думаю, что разговоры об операции помогут. — Мы тут, пока вы дремали, обсуждали доблестную русскую армию с ее порядками.
— Полагаю, они не очень, но вопиюще голословен. Я еще в Германии получил степень, — отвечает, а я застываю колом. Выходит, учился с женой вместе? Петля любопытства сжимается все сильнее.
— И когда вернулись?
— Четыре года назад, может чуть больше. Родители решили, что мне пора заняться делами фонда.
— Микроскоп, — командует Капранов, только давление приходит в норму.
— И никогда не жалели? — продолжаю ходить вокруг да около интересующего меня вопроса.
— Никогда, — отвечает Харитонов. — Я люблю Европу, но я не хочу там жить, мой дом здесь, мне нравится здесь. Наверное, дело в менталитете.
Опомнившись, заставляю себя моргнуть, чтобы стереть из глаз все лишнее, личное, для посторонних не предназначенное. Ощущение, будто вскрыли не его, а меня. Это в моей голове копаются. Надрез, и секреты выливаются быстрее, чем кровь из аорты.
— Елисеева, что молчим? — спрашивает Капранов.
Потому что не могу придумать тему, которая была бы совсем не личной и не выдавала меня еще больше, чем тот поцелуй…
— Давайте о том интервью, которое вас разозлило, — предлагает Кирилл, без труда распознав причину заминки. — Что там было, не напомните?
— Вы что-то забыли? — тут же настораживаюсь.
— Нет-нет, хотел бы, но — увы… Кроликов я до самой смерти буду помнить. Что ж, придется начать с них. Ну… я не люблю кроликов. В смысле они симпатичные, но предпочитаю я собак. Сенбернаров, если точнее. А вы?
— В детстве дворняжек подбирала. Они умные и всегда есть что вылечить. — Капранов усмехается, но молчит. — Но речь не обо мне. Вы болтайте. Там еще были раковые дети.
— Обещайте, что никому не скажете, но, глядя на онкопациентов, я всегда ужасался не их боли или отчаянию, а именно отсутствию волос. Вы наверняка видели, что у меня над левым ухом некрасивое родимое пятно. Я из-за него никогда даже коротко не стригся. В общем, моя страсть к лысым макушкам — чистейшей воды вранье. Я бессердечный сухарь с насквозь ложным представлением о том, что есть кошмар.
— О нет, тут вы ошибаетесь. Некоторые пациенты без ноги готовы сбежать из больницы ради оставшегося без присмотра голодного попугайчика, так что ваши маленькие странности лишь слегка оттеняют общую картину психических расстройств нынешнего поколения.
— Издеваетесь, да?
— Чуть-чуть.
Эти два часа, что он был в сознании, стали для меня адом. Благо хоть никто не вмешивался, не перебивал и не шушукался. Но я в полной мере успела почувствовать себя грустной клоунессой, которую публика чудом не закидала предметами. Радость только в одном: все прошло успешно, кошмар закончен, и теперь остается только ждать.
