спать спокойно, зная, что однажды он придет за тобой.
— Ха! Вы поссорились! Почему же он придет, идиотка ты тупая?!
— Может, потому что я люблю ее, гребаный ты кусок дерьма! — грубый, низкий голос, свитый из чудовищной мощи, разрезает тьму кабинета, пропитанную подлостью Глеба.
Камиль
Паршивый шакал… Он посмел прикоснуться к моей девочке…
Меня в щепки разносит взрывом ярости, полыхнувшей перед глазами. Ослеплен. Оглушен. Вижу только цель — падаль, которую сейчас на куски порву, на запчасти разберу, а потом набью тушу соломой и до конца дней буду любоваться этим чучелом.
Медсестричка мелко дрожит, коленями стоя на столе. Блузка распахнута, юбка порвана по шву, один шелковый чулок стянут до высоты сапога, демонстрируя моему закипающему гневом взору обожженную дорожку на ее гладкой коже.
Этот мерзкий, поганый выродок держит ее за волосы. За ее мягкие, пахнущие карамелью волосы…
Тварь… Недоносок…
— Ты труп, — заверяю я голосом выползшего из ада дьявола. Негромко, но четко. Не угрожая, а констатируя факт. Просто предупреждение, будто между делом. Конкретное, холодное, смертоносное.
Хлесткая тень надвигающейся бури накрывает его искаженную ужасом рожу. Его вонючие пальцы разжимаются. Медсестричка падает на стол, быстро сгребает под себя ноги и отползает на другой край, пока я мерной, но твердой поступью приближаюсь к этой паскуде.
Разминаю шею, довольствуясь тем, как он лихорадочно пятится вдоль стены, шлепает онемевшими губами, выкатывает глазные яблоки, из которых я сварю суп для Маркизы. Облизываюсь от предвкушения этого долгожданного момента. Семь лет гадал, когда же это случится. Последняя капля моего терпения.
— Под тобой лужа, дерьмо ты собачье, — цежу, зубоскаля.
Не опускает морды. Так чует, как по ногам течет.
— Господи, — шепчет медсестричка.
Сколько разочарования и прискорбия в ее голосе. Подвыпившая, уставшая, напуганная, но соображает, какое посмешище ее бывший. Хилое, жалкое, слабое, физически недоразвитое существо. Заморыш, размазня под дорогим костюмом от узнаваемого кутюрье. Как куча говна, завернутая в конфетный фантик. О такого даже руки марать стремно. Тошнота к горлу подкатывает.
Но подхожу к нему вплотную, изучаю трясущийся подбородок, хлюпающий соплями нос, бегающие по моему лицу глаза. Прислушиваюсь к сбившемуся дыханию, стучащим зубам, почти остановившемуся сердцу. Он подыхает. Просто от того, что я рядом, дохнет.
— Позорище, — шиплю, торжествуя над ним. — Убогое подобие человека.
Сжимаю кулак, хрустя хрящами. Мышцы руки огнем горят от неудержимой тяги врезать этому ублюдку в челюсть. Так, чтобы весь зубной состав тронулся. Чтобы череп восстановлению не подлежал. Чтобы он до конца своего сраного существования через соломинку питался.
Он сжимается подо мной. Вдвое уменьшается. Превращается в мерзотную субстанцию, плача и моля не трогать.
Медсестричка никогда так не дергалась и не икала, стойко все мои угрозы принимая. Отпор давала. Наступала. Контратаковала. А этот отброс скрючивается, силясь сквозь пол просочиться, лишь бы избежать расплаты.
Перед глазами кроваво-алыми пятнами мелькает истерзанный горькой правдой образ медсестрички. Не знаю, какой ярче: тот, что я видел, когда она узнала о Глебе; или тот, что я видел сегодня днем. Так или иначе, возмездие уже жжет мою руку, ползет по позвоночнику, проникает в мозг, дырявит грудь.
Ты будешь жить, падла. Будешь видеть, как она счастлива без тебя. Только потому что я позволил.
Со всей дури припечатываю ему по роже. Его откидывает метра на три, в угол, где он оседает переломанным манекеном на пол. С застывшей на лице паникой. С окровавленными губищами. С глазами навыкат и смещенной челюстью.
Кулак вибрирует от отразившегося хруста. Смахиваю это эхо, ощущая зарождающееся вслед за этим облегчение, подгоняемое диким воем мерзавца.
Появившаяся на пороге официантка с визгом роняет поднос с ужином и хватается за голову.
— Вызови «скорую», — велю ей с угрожающим равнодушием.
Снимаю с себя куртку, накидываю на плечи застывшей на столе медсестрички, сгребаю ее в охапку и выношу из кабинета. Мою маленькую, глупенькую девочку, вновь прижавшуюся ко мне, как к единственному спасителю.
— Брат! — Ко мне подскакивает Азиз. — Что стряслось?!
— Воды пусть принесут, — прошу, относя медсестричку в вип-комнату. — Варвару домой отвези, а то она там на коленях какого-то старикана дрыхнет. Организуй ему пойло за наш счет.
— Брат, я только отлить отошел…
— Давай отсюда, Азиз, от греха! — строже гоню его, пока и ему не всыпал.
Он вмиг исчезает. Ни единой оплеухи от меня не получил, но знает, как кулак почесать люблю.
Секунду медлю перед диваном. Усадить медсестричку на него? Или к себе на колени? Хочу так и держать в своих объятиях, но кто я такой, чтобы позволить себе такую вольность?
Сажу ее на диван, сам рядом опускаюсь на пол на колени. Она хмуро оглядывает меня, отстраняется и опускает лицо.
— Спасибо, — бурчит скупо и невозмутимо.
— Вода, Камиль Захирович. — Официантка подает стакан. — Что-нибудь еще хотите?
— Не беспокойте нас.
Покорно кивнув, она удаляется, задернув плотную ширму.
Комнатка тесная, с зеркальными стенами и тусклым освещением. Кроме дивана и шеста в центре ничего нет. Не самое подходящее место вымаливать прощение.
Дрожащей рукой медсестричка берет стакан и делает несколько глотков. Отставляет его на пол, замечает стянутый чулок, начинает подтягивать. Взволнованно, но все равно изящно. Будоражит мои фантазии, вырвав из них с колючей беспощадностью:
— Уходи, Камиль.
— Я не для того перед тобой на колени встал.
— Тогда уползай. Только оставь.
Поправляет юбку, дотягивая ее до колен, и запахивает блузку, скрывая от моих глаз тот самый бюстгальтер из заветного красного пакета. Я выбирал. Аж гордость берет.
Вот мы и поменялись ролями. Она превратила меня в бесправного пленника. Сама стала бесстрастной, какой-то отсутствующей.
Я так и не шлепнул пацана. Она не кинулась подтирать сопли Глебу. Оба переступили черту. Ничья.
— Не уйду, — заявляю категорично и дерзко. — Ползком за тобой тащиться буду, но не отстану, пока не простишь.
— Не прощу! — Она впивается в меня полным горечи взглядом. — Никогда, слышишь?! Так что возвращайся к своей Адель. У нее как раз развод намечается…
— Да не моя она! — срываюсь я. — Никогда не была! Меня при воспоминании того случая блевать тянет!
— Ты поэтому ей верой и правдой служишь? — усмехается она, моргая от наворачивающихся слез. Сколько же ты их пролила сегодня, девочка?
— Верой? Правдой? Думаешь, во имя веры и правды тебя не убил? Ты даже не представляешь, сколько заказанных ребят я за бугор отправил, а ей докладывал, что прикончил. Ты ничего не знаешь… А то, что знаешь, капля в море!
— Какое благородство! — Она встает с дивана и, пошатнувшись, ладонью упирается в зеркальную стену.
Подрываюсь с места,
