– Ну вот! Совсем другое дело! Ты посмотри, какая ты хорошенькая! Это даже к лучшему, что от тебя Квазимодо отвязался! А где Иннокентий со Светланой? – В аптеке было слишком тихо, и я тут же почувствовала, что не хватает влюбленной парочки.
– В загс поехали, заявление подавать, – легкомысленно сказала Икки, но тут же скривила губы, видно, снова плакать собралась. – Даже они женятся, а я опять одна!
– Икки, перестань, а то сейчас тушь потечет!
– Она водостойкая!
– Но у тебя же не вода из глаз течет!
– Икки Робленовна, смените меня, я еще не обедала, – попросила ее помощница Варя – тощая девица с утиным носом.
– Да, да, конечно. Маш, пошли за прилавком постоим?
– Ничего, что я без халата?
– Ерунда, – отмахнулась Икки, оглядывая пустой торговый зал.
– А что они вдруг расписаться вздумали? Света беременна?
– С чего это ты взяла? – на секунду усомнилась она, а потом твердо сказала: – Просто от большой любви.
– Так Иннокентию ведь нельзя жениться! – опомнилась я.
– Сейчас, по-моему, на его вялотекущую шизофрению всем наплевать! Сейчас времена другие. Вот если б раньше... – И Икки замолчала, уставившись на только что вошедшего гражданина, который приблизился к пустой витрине, с интересом разглядывая в ней полное отсутствие чего бы то ни было.
Незнакомцу на вид было лет сорок с хвостиком, одет он был в черное пальто строгого английского стиля, без шапки (видимо, для него уже наступила весна, несмотря на минусовую температуру за окном). А лицо... Лицо какое-то удивительное, будто сошло с фотографии начала прошлого столетия: черты его хранили поразительное спокойствие, словно этот человек не знал о существовании радио и телевизора, не слышал о тех ужасах, о которых мы узнаем каждый день из новостей, не ведал о пробках на московских дорогах. Глядя на него, казалось, что выйдешь сейчас на улицу, и нет там ни одной машины, а всюду одни только лошади с фаэтонами, дрожками, каретами, линейками и кабриолетами. И уж тем более не слышал он ни о компьютерах, ни об Интернете, ни о полетах людей в космос.
В каждом движении, во взгляде его сквозила умиротворенность, удовлетворенность собственной жизнью – спокойной, размеренной, тихой. Сдавалось, даже время специально для него идет медленнее, чем для всех остальных, – он никуда не торопился, все ему было интересно (даже пустая витрина единственной проктологической аптеки в Москве), любой пустяк занимал и изумлял его, как ребенка, который увидел что-то впервые.
Черты лица были мягкие, излучающие теплоту, успокоение и безмятежность. Только иногда, когда он поражался чему-то, круглые очки в металлической оправе, похожие больше на пенсне, съезжали сами собой с переносицы и застывали, так и не добравшись до кончика носа, открывая добрые, по-детски удивленные ярко-голубые глаза. Вот и теперь, не увидев ничего за стеклом, они округлились и с недоумением посмотрели поверх очков-пенсне сначала на меня, а потом на Икки.
– Вы хотели заказать свечи? – спросила моя подруга и вдруг покраснела.
– Что? Я н-не понимаю, – растерялся посетитель, и лицо его тоже зарделось румянцем.
– У. Вас. Есть... рецепт? – рассеянно спросила Икки – она явно тормозила.
– Нет... Я, знаете ли, просто так зашел. Меня вывеска привлекла: «Проктологическая аптека «Моторкина и Сº», дай, думаю, загляну. Это чисто профессиональный интерес.
– Вы проктолог? – полюбопытствовала я.
– Нет, нет. Я врач, но не проктолог. Я – кардиолог, хирург – Федор Александрович Лугов, хотя мое имя ни о чем вам не говорит, конечно же, – робко, с тенью смущения на лице проговорил он, снова посмотрел на Икки, и лоб его покрылся испариной.
– Меня зовут Икки, а это моя подруга – Маша. У нас производственная аптека. Мы продаем только изготовленные по рецептам лекарственные формы, оттого-то и витрины пустые. А вы в больнице работаете? – Я почувствовала, что Икки приложила массу усилий, чтобы вымолвить все это да еще задать совершенно глупый вопрос (где ж может работать кардиохирург? Не в районной же поликлинике!), чтобы Федор Александрович не повернулся и не ушел навсегда, захлопнув за собой дверь.
– Икки... – задумался он и, будто спохватившись, сказал, что ему очень приятно с нами познакомиться. И я вдруг почувствовала, как от Федора Александровича, вернее даже будет сказать (каким бы странным это ни показалось), от фамилии, что вырвалась из уст его и словно повисла облаком в центре торгового зала, повеяло скошенной травой, пряно запахло тысячелистником, сладким клевером, пронесся пьянящий аромат душицы и терпковатого зверобоя...
...Ярко-лазурное небо где-то далеко, на горизонте, сливается с темной, почти синей зеленью леса...
Тишина... Такая тишина, что даже в ушах звенит от нее, и ничего не заботит, не печалит, на сердце легко, еще минута – и тело станет невесомым, поднимется в прозрачный до звона воздух и воспарит к небу...
Но неожиданно луг с клевером, васильками и мелкими ярко-желтыми цветками «куриной слепоты» с будто покрытыми лаком лепестками, линия вдалеке, где темно-синяя черта соединяется с бездонной бирюзой, запах только что скошенной травы – все это разлетелось в одно мгновенье: моя сумочка задрожала, и из нее раздалось противное «Тар-лям-пар-ля-ля-ля-ля-лям, тар-лям...»
– Марусь! – вне себя от радости воскликнул Кронский. – Я устроился на работу! Завтра выхожу!
– Куда? Куда ты устроился? – удивленно шептала я из подсобки.
– Сейчас приеду и все расскажу, – загадочно проговорил он и отключился.
– Икки, мне нужно домой! – сказала я громче, чем хотелось бы, и, подумав, совсем уж как-то наигранно прокричала, будто моя подруга глуха на ухо: – Так что тебе сегодня придется обедать одной! И ужинать тоже! – Я стояла уже одетая в торговом зале позади кардиохирурга, Икки смотрела на меня ничего не понимающими глазами, а я чуть было не брякнула, что и ночевать ей сегодня тоже одной предстоит, и кровать ее будет пустой и холодной – хорошо, удержалась, а то неизвестно, что бы мог подумать Федор Александрович. – В общем, займись чем-нибудь. Я понимаю, что одиночество съедает тебя изнутри, но ничего не могу поделать – у меня сегодня слишком много дел! – Иккины глаза округлились от изумления, а я указала на широкую спину Лугова и, подняв кверху большой палец, с энтузиазмом затрясла им. «Мужик – то что надо!» – говорило все мое существо, но я еще не до конца была уверена, что мои слова об одиночестве подруги и о том, что оно съедает ее изнутри, убьют робость кардиохирурга и он куда-то ее пригласит, поэтому решила действовать наверняка – чтобы судьбы бедняжки Икки и человека, для которого время движется медленно, а от него самого веет только что скошенной травой, соединились, как ярко-лазурное небо с темной, почти синей зеленью на горизонте. Я выпалила, быстро и неожиданно: – Федор Александрович, может быть, вы составите Икки компанию, пообедаете с ней?
