Родители уходят, и мы с Каем наконец-то остаемся одни на кухне. Он встает из-за стола и снимает с огня овощи, которые варятся на «Оливье».
— Ты его ешь?
— Ложку. Просто потому что таковы традиции.
— А Розенберг?
— Не знаю, Кай. А какая разница?
— Хочу знать, сколько «Оливье» нам понадобиться, если я планирую часть надеть ему на голову, когда он начнет к тебе приставать.
Смеюсь и обнимаю его со спины, пока Кай сливает горячую воду в раковину. Обжигающие горячие картофелины выкатываются на разделочную доску.
— Наш первый новый год, и такая толпа, — шепчу. — Обещай, что следующий мы проведем только вдвоем.
Кай молчит.
— Кай.
— Я постараюсь, балеринка. Прости… До сих пор не привык строить планы. Ты здесь не причем.
— Помочь тебе с салатом?
— Не боишься порезаться? — в тон мне отвечает Кай. — Зато такая как ты, точно не будет воровать колбасу, да?
Снова смеюсь.
Как он это делает? Почему каждая минута с ним похожа на золотистую каплю джема, который варила летом бабушка, а после проверяла его густоту на блюдце?
— Мы всю остальную еду ведь закажем? Ты же не будешь весь день стоять у плиты?
— Мне нравится готовить.
— Знаю, но это же праздник. Общий праздник. Либо пусть все готовят, либо пусть никто не ест.
— А с тобой не забалуешь, Юль. Твой отец хоть раз чистил селедку?
— А ее разве надо чистить? Ее не покупают сразу нарезанную в масле?
Кай мельком целует меня в лоб и усмехается.
— Вот поэтому я и приготовлю все сам.
Тянусь к фартуку и решительно завязываю на пояснице.
— Нет уж! И если Розенберг придет пораньше, как и обещал, то пусть тоже что-нибудь нарежет. А теперь командуй.
— Грозный ежик, — хмыкает Кай и снова целует меня.
Только теперь в губы. По-настоящему.
Откладываю в сторону нож и обвиваю его шею, прижимаясь всем телом.
— Юля, а где наши гирлянды?
Хлопок двери, и вот я уже стою перед отцом, не понимания ни слова, с бьющимся в горле сердцем.
— Что ты сказал, папа?
Кай отвернулся к кухне, потому что моему отцу не надо видеть то, что я успела ощутить бедром.
— Все в порядке? Не заболела? — отец щупает мой лоб. — Ты что, будешь готовить?
— Да. Несправедливо заставлять готовить одного, когда нас много!
— Знаешь, это правильно. О, это Розенберг, кстати, пришел! Оксана, открой ему дверь! — кричит в сторону отец. — А я тебя про гирлянды спрашивал, никак не могу найти.
Папа, папа. Если ты не можешь найти чайник на кухне, куда уж тебе искать гирлянды, которые достают раз в год.
***
Стоит Якову появиться, как он тут же перетягивает все внимание на себя.
Во всем.
Это хорошо на сцене в сольном номере, когда зритель впивается в артиста взглядом, как клещ в руку, но абсолютно бесит, когда на кухне больше одного человека.
Под неумолкающий треп Розенберга появившаяся на кухне Оксана зачем-то начинает отдавать указания Каю и контролировать каждый его шаг. Огурцы не те, горошек мутноват, картошку для салата можно было разварить сильнее. Все замечания она делает мимоходом, не поднимая голоса, продолжая вести светскую беседу с Яковом, который рубит соленые огурцы толстыми кубиками, заливая стол их рассолом, но только я осмеливаюсь сделать ему замечание, что это огурцы в салат, а не для закуски. И вообще-то можно быть осторожнее.
Я не могу делать замечание Оксане, ведь она не моя мать. Я даже не могу ее отдернуть, заставить обратить внимание на то, что Кай и до этого отлично справлялся на кухне, а кому какое дело до этого горошка, если сама она потом говорит, что не ест «Оливье», потому что на диете?
Стиснув зубы, Кай просто продолжает готовить.
Яков дергает меня и каждый его рассказ о балете и театре прерывается наводящими вопросами мне:
— Да, Юль?
— Скажи, Юль?
— А помнишь, Юль?
Через час у меня шея отваливается от постоянных кивков, а глаз начинает подергиваться. Розенберг обаятелен с Оксаной до приторности, а еще почему-то именно он вдруг оказывается рядом со мной за праздничным столом, тогда как Кай аж в другом углу возле моего отца.
Кай продолжает часто ходить на кухню под разными предлогами, и в какой-то момент я тоже пытаюсь выйти из-за стола, но меня останавливает Яков.
— Сиди, Юль. Я ему помогу.
Розенберг уходит на кухню, а Оксана поворачивается к Платону и говорит:
— Невероятный парень. Такой талант и целеустремленность в его возрасте многого стоят! Приглядись, Юль. Как знать, вдруг он и правда твое счастье. Вы оба театралы, кто как не вы поймете друг друга лучше всего?
В эту же секунду Костя появляется в дверном проеме столовой.
Я его вижу.
А вот Оксана — нет. Она сидит спиной к двери и продолжает самозабвенно восторгаться качествами Розенберга, «который и в подметки не годится некоторым из нас».
Это становится последней каплей.
Большое блюдо с шубой в руках Кая опасно наклоняется, и я срываюсь с места. Сбиваю стул, ударяюсь мизинцем, но плевать. Я сделаю все, чтобы не выслушивать, какой Кай безрукий, если не смог даже тарелку донести до стола. И плевать, что большую часть овощей именно он и порезал. Ему достанется так, как будто он угробил нашу единственную еду на сегодня.
Шуба неумолимо съезжает, пачкая блестящие края блюда, но я успеваю подхватить тяжелую ношу. Смотрю в стальные, непроницаемые глаза Кая, и шепчу:
— Я держу, держу. Спокойно.
Он моргает и переводит взгляд на меня. Кивает, играя желваками, а потом просто разворачивается и уходит к себе.
— Ну зачем ты шубу Юле оставил, Костя? — оборачивается Оксана. — Тяжелая же для девочки! Давай, я поставлю. Вот он так всегда.
Перевожу взгляд на отца, но он говорит по телефону, принимая поздравления от коллег по работе, и ничего не слышит.
Из кухни появляется довольный Розенберг.
Передаю шубу Оксане, а сама вталкиваю Якова обратно на кухню и прикрываю дверь.
— Что ты ему сказал?
— Кому? — удивляется Розенберг.
— Косте! Что ты ему сказал, что он вылетел из кухни, как ужаленный?
— Да с чего ты решила, что я ему что-то вообще говорил? — складывает на груди руки Розенберг.
— Потому что я тебя как облупленного знаю. Говори, Яков! Или я с тобой следующий месяц не буду разговаривать!
— Пф, так и не выросла, Лю? Что за детские угрозы?
— Что. Ты. Ему. Сказал.
— Правду.
— Какую еще правду?
— Что ты моей будешь, Юль, — спокойно отвечает Яков. — Ты же полезла ко мне целоваться первой? Я помню. Только испугалась в последний момент, но это поправимо. Не бойся разрушить нашу дружбу, если у нас будут отношения, так мы сделаем ее еще крепче. У тебя впереди гастроли по Европе, у меня тоже. Как только закончится карантин, нам обоим тут же начнут делать визы. Я узнавал у Директора. А знаешь, чем заканчиваются для двух талантливых ведущих танцовщиков полугодовые гастроли?
— Чем? — тупо переспрашиваю я, абсолютно не понимая, куда он клонит.
— Одним номером на двоих. Увидишь, я смогу доказать тебе, что ты должна быть только со мной.
— Да не хочу я быть с тобой, Яков! Когда ты поймешь это, наконец?
— Из-за своего парня? — ощетинивается Яков. — Кай сказал по большому секрету, что ты себе даже парня успела завести на стороне. И что он вроде как боксер. Это так?
— Ну… Да. А еще он очень ревнивый. Без шансов, Яков.
— Это у вас с ним шансов нет, Юль. Знаешь почему? Потому что ты живешь балетом. Все твое свободное время отдано танцу и иначе не будет, если ты хочешь чего-то добиться в профессии. Поэтому твоему парню скоро надоест быть на вторых ролях, а тебе наскучит быть с человеком, который не понимает твоих интересов. Так я Каю и сказал.
— Так ты Каю и сказал, — повторяю я эхом, чувствуя едкую волну желчи в глотке.
Чертов Розенберг, чертов праздник.
Теперь понятно, почему Кай вылетел с кухни, как ужаленный. А там восторгающаяся Яковом Оксана добавила…
