— Я не о том деле, — ответила с улыбкой, наблюдая за его загоревшимися глазами при упоминании работы. Вот ничто в нем не убьет трудоголика. Ничто. Дай только повод, и он переведет разговор на тему сделок и контрактов. — Давай поговорим о нас.
Готова спорить, его прошиб холодный пот. Сразу подобрался и приготовился защищаться. Да, Паша, бойся меня, бойся.
— Итак, ты меня любил с детского сада…
— Ну не то чтобы любил. Скорее ты мне нравилась…. Да ты многим мальчишкам нравилась…
— Мы сейчас не про многих. Мы про тебя, — остановила я его оправдательную речь. — Что было дальше?
— Ничего, — получила краткий и емкий ответ, а ожидала исповедь и ответ на свой вопрос: что случилось на выпускном?
— Что значит ничего? А в школе я тебе тоже нравилась?
— Предположим.
— Что предположим?
— Ну нравилась. И?
— И?
— Что?
— Что «и»?
Наш разговор зашел в тупик, потому что я, похоже, забыла, с кем говорю. От Пашки бесполезно ждать романтичных признаний. Ему надо задавать вопросы, что называется, в лоб, намеков он не понимает. А значит, чтобы узнать, что случилось на выпускном, надо спросить его об этом. То есть признаться, что мне он тоже уже очень давно нравится.
Мы разговаривали и препирались еще долго, контейнеры стремительно пустели, солнце заходило за горизонт, а я так и не могла выяснить у него причин, по которым он отреагировал на мое признание испугом. Как ни пыталась подойти к этой теме, а он то ли не помнил, то ли не хотел говорить.
— А помнишь наш выпускной? — спросила, когда совсем стемнело и нам пришлось включить фонарики на телефонах, чтобы рассеять мрак. Мы уже давно все съели, упаковали мусор и сейчас лежали на песке друг напротив друга. Пашка уничтожал тот самый сок, который я ему предлагала в начале наших посиделок, а я старалась скрыть, что, кажется, последняя креветка была лишней, потому что живот у меня начинал побаливать от обилия разнообразной непривычной еды.
— Ага, у тебя тогда еще были длинные волосы. Нормального цвета.
— Я сделаю вид, что не слышала этого, — хмыкнула, узнавая более привычные «комплименты» от друга. Пашка прикусил губу, поняв, что сболтнул лишнее в этой романтичной, практически интимной обстановке.
Он поднял на меня взгляд, будто спрашивая: «И что?»
— Помнишь, как мы запускали фонарики в небо? — Он кивнул. — А что я тогда сказала, помнишь?
Нахмурился. Молчал и смотрел мне в глаза выжидающе, будто ждал, что напомню ему, а я точно так же всматривалась в его лицо и понимала, что он не помнит. Не помнит тот день, тот момент, который стал для меня чуть ли не переломным во всей жизни.
— Что? — нахмурился через некоторое время, видимо заметив меняющееся выражение моего лица. — Что-то важное сказала? Напомнишь?
— Да так, — опустила взгляд в песок, пытаясь понять, как отношусь к этому открытию. Наверно, правильно будет сказать, что я в смятении. Не знала, злиться на него или, наоборот, облегченно выдохнуть. — Я тебе тогда уже нравилась?
— Я же тебе говорил, что нравиться ты мне начала уже давно.
— Угу. Значит, ты ко мне во время выпускного уже был неравнодушен?
— Ты издеваешься?
— Я просто пытаюсь понять, что тогда произошло. В старшей школе. На выпускном.
Он, кажется, так и не понял, о чем я говорю, но неожиданно, сам того не понимая, дал ответ.
— Что, что… — откинулся и лег на спину, переводя взгляд на звездное небо. — Можешь считать меня трусом, но я до ужаса боялся к тебе подойти. Ты мало того, что тогда высмеивала всех парней и кривила нос на каждого, так еще и влюбилась в кого-то. Не отрицай, я видел. Только не хочу знать, кто это был. Я начал ревновать, курить и сильно боялся, что ты заметишь, что нравишься мне, пошлешь и как своего потенциального парня, и как друга, а потом еще и пойдешь гулять с каким-нибудь ублюдком, — проговорил он это далеко не миролюбивым голосом, скорее, напряженным и жестким. При этом крутил между пальцами пачку сигарет, из-за чего становилось понятно, что он хочет закурить, но не может. Во-первых, потому что курить здесь было нельзя, а во-вторых, потому что при мне курить категорически воспрещалось где-то со второго курса университета, когда я отдавила ему мизинец на ноге каблуком за то, что он «в шутку» выдохнул дым мне в лицо. День у меня тогда был паршивый: провалила защиту курсовой, за контрольную получила «три», поругалась с мамой, — и довольный Пашка-паровоз стал последней каплей. Потом он хромал месяц и больше не курил при мне никогда.
Он смотрел на небо и продолжал нервно крутить упаковку сигарет, я смотрела на него и хмурилась. И потому, что ничего не понимала, и потому, что живот все больше давал о себе знать резкими болями.
Неужели то, что я тогда прочла на его лице, было не испугом от моей любви к нему, а боязнью того, что я над ним смеюсь? Да, тогда я часто высмеивала парней, которые ко мне подходили, но только потому, что таким образом пыталась привлечь внимание Пашки: «Смотри, какая я востребованная. Я многим нравлюсь. Ну же! Обрати на меня внимание», а оказалось, только отталкиваю? А если бы я тогда не свела свое признание к шутке, а продолжила, все могло бы быть по-другому?
В горле стало горько. Я не могла поверить в то, что всех этих одиноких лет и проходящих парней-подруг могло не быть. Если мы нравились друг другу, то могли бы быть уже женаты или давно бы разбежались, поняв, что не подходим друг другу, и строили свои жизни дальше. Теперь же получалось: я ему нравилась, он мне нравился, но мы топтались на одном месте долгие годы из-за собственных детских страхов.
— Я сказала тогда, что люблю тебя! — призналась резко и неожиданно обиженным голосом, чего даже сама не ожидала.
Он повернул ко мне голову.
— Что?
— На выпускном. Я сказала, что люблю тебя!
Свел брови на переносице.
— Я же тогда не сильно пил. Я бы запомнил…
— Что бы ты запомнил? Ты так скривился, будто хуже в твоей жизни ничего быть не может. Мне пришлось все свести к шутке, — призналась с горечью, отводя от него взгляд, садясь и хватаясь за живот от сильной резкой боли. — Давай вернемся в отель.
— Нет уж. Договаривай. Что ты имела в виду, когда…
— Паш, серьезно, давай в отель вернемся. Живот болит.
— Что? — опешил он. — Нашла повод тему сменить.
— Паш, правда, — умоляюще простонала, морщась от боли и поднимаясь ноги. — Наверно, я переела все-таки.
— Еще бы… сначала голодать месяцами, а потом нажраться за один вечер как свинья…
— Славин! — прикрикнула на него, до сих пор валявшегося на песке. — В отель поехали! Быстро! Мне таблетку надо выпить.
Подскочил, поспешно собирая наши вещи. Я же, оставив их на него, медленно поплелась к парковке. Он нагнал меня и обеспокоенно уточнил:
— Правда болит?
— Сейчас умру.
— Подожди умирать. Сначала дорасскажи, что было на выпускном. Заинтриговала же.
— А потом умирать можно?
— Нет. Потом тоже нельзя. Потом самое интересное начнется.
Мне уже было абсолютно все равно, что будет потом. Меня волновало только здесь и сейчас. И именно мое ухудшавшееся с каждой минутой состояние. Помимо живота у меня заболела голова, а потом начало тошнить.
— Меня сейчас вырвет, — пожаловалась, прикрывая рот, когда мы неслись на всей скорости на нашем «Ferrari» к отелю. — Дай пакет.
— Черт, — выругался Славин, останавливаясь на светофоре и оглядываясь. — Держи.
Сунул мне что-то шуршащее и снова положил руку на руль, готовясь ехать дальше.
— Это же финики, — возмутилась.
— Пофиг на твои финики. Не испорти обивку машины, — настойчиво попросил заботливый друг.
Переложила пакет ему на колени и согнулась пополам, пытаясь стерпеть боль.
— Юль? Может, вырвет и лучше станет?
— Просто. Езжай, — дала краткую инструкцию и прикрыла глаза.
В отель вбегала поспешно, как в номер, так и в ванную. Таблетки меня уже не интересовали, я последовала совету Славина и склонилась над унитазом, где меня и вывернуло.
