– Белов, вы просили организовать вам встречу с Ульяной Сергеевной, вот она. Говорите, где находится Левашов, – по-хорошему просит следователь.
Белов вроде бы собирается что-то сказать, но я машинально смахиваю слёзы, потянувшись одной рукой, забыв, что в наручниках. Металлическая цепочка звякает, вторая рука повисает на браслете в воздухе. А я даже не думаю, что демонстрирую Белову на своих руках наручники.
– Почему она в наручниках? – интересуется Белов. Голос его звучит зло и ощущается сейчас каким-то незнакомым.
Я не смотрю в его сторону, боюсь как-то расколоться, что ему станет понятен замысел всего и пострадает ещё одни ни в чём не виноватый человек. Если ещё не пострадал, конечно...
– Ой, а я вам гражданин Белов разве не говорил? У нас есть все основания полагать, что, Ульяна Сергеевна причастна к исчезновению прокурора. Мотив налицо.
– Какой ещё мотив?! – почти шипит Белов и дёргает рукой, по кабинету разносится лязг ударившегося метала.
Его браслеты пристёгнуты на стальной крюк где-то под столом, для безопасности. И я чувствую эту безопасность.
– Левашов инициировал проверку по деятельности Маркелова, но мотив... О! Вам понравится, гражданин Белов. Биллинги ещё, кстати. Мы поначалу решили, что это номер Платона Максимовича, но тут одна деталька выяснилась. Номер хоть и оформлен на Маркелова, пользуется-то им Ульяна Сергеевна.
– Враньё! – почти выплёвывает Белов, снова и снова совершая попытку вырываться.
– Ну-ну, у нас и видео с камер наблюдений есть. Всё совпадает, и свидетели уже опрошены. Ульяну Сергеевну видели в том районе, где пропал Левашов, – упрямо блефует Никоноров, что-то чиркая ручкой на белом листе.
– Что же она сама его похищала? – усмехается Белов и я вижу боковым зрением, как он расслабленно растекается по стулу.
Сглатываю вставшую комом в горле мысль, что он не поверил.
– Трофим... Н-ик-колаевич! Это не я! Я вообще ни при чём! Отпустите меня, у меня дети дома одни! – начинаю вопить я и даже усилий для слёз мне не нужно.
– Нет. Не сама, конечно. Версия довольно прозрачная. Вы исполнитель, она заказчик, – заявляет Никоноров, приводя Белова в неописуемый восторг.
Он хохочет дико, как самый настоящий больной на голову. Следователь с ровным лицом, не дрогнувшим мускулом на нём, выжидает пока Белов успокаивается. Смех стихает и Никоноров продолжает озвучивать мерзкую для моего слуха версию:
– Вы были когда-то давно сожителями, потом разошлись, но новая встреча, чувства вспыхнули вновь. А тут муж – объелся груш. Нужно что-то решать, ведь у вас, Ульяна Сергеевна из общего имущества только новая машина Платона Максимовича. Остальное куплено до брака. Похитить Левашова, подставить мужа, посадить, – ловко сочиняет следователь, мне аж страшно.
Ведь и правда, можно меня во всём этом обвинить.
– Я с ней никак не связывался, – уже без усмешек и смеха говорит Белов, а сам буравит рыдающую меня своим убийственным взглядом.
– А вот это неправда, вы дважды встречались.
– Мы не встречались... – снова подаю голос, а он дрожит и сорван от крика.
Как я в таком виде к детям вернусь? Эта глупейшая мысль рождает во мне нечеловеческий вой, потому что за глупой мыслью увязывается полное осознание, что Платон теперь инвалид... Господи! Да у него же половины ноги нет! Как? Ну как он вернётся в таком виде к детям?!
– Память у вас плохая, Ульяна Сергеевна. Я вам напомню. Вот, даже в картинках, – Никоноров входит во вкус, доказывая мою несуществующую вину.
Он показывает мне и Белову стоп-кадры с камер видеонаблюдения в подъезде и ресторане. И по ним нельзя однозначно сказать, что я против этого контакта. Качество так себе, а мой ужас на лбу не прописан. Но именно на этих снимках ни о чём Белов ломается.
Верит Никонорову, что тот шьёт мне дело и уступает. Сознаётся во всём, параллельно сбивчиво признаётся в любви и о господи! Просит, даже умоляет его дождаться. Я затыкаю уши, опустив голову к коленям. Не хочу слышать этот голос, запоминать озвученные им слова. Не хочу! Вздрагиваю и даже делаю слабую попытку отбиваться, когда меня касается мужская рука.
– Простите, – шепчу, поняв, что это следователь подошёл ко мне.
Белова в кабинете уже нет. Увели.
– Ничего-ничего, главное, мы узнали, где этот упырь спрятал Левашова. Ребята уже выехали на место, – рассказывает Никоноров, расстёгивая наручники.
– А вы?
– Я отвезу вас домой, не пешком же вам идти на другой конец города.
Услышав про дом, я вскакиваю со стула и хватаюсь за руку Никонорова, теряя равновесие. Нога затекла, пока я упиралась в бедро локтем, лишая себя слуха.
Эпилог
8 месяцев спустя...
Дождливый август дарит нам день солнечный и даже жаркий, но зной перебивается прохладой исходящей от сырой земли, напитанной ливнями последних недель, что делает этот день чудесным.
В палату заходит медсестра с каталкой.
– Давайте мамочка, кладите малыша сюда, берите сумку и поторопимся. Мне ещё семерых выписать надо. Беби-бум какой-то, – вздыхает женщина, попутно проверяя состояние палаты после нас.
Неужели думает, что я что-то утащу? Смеюсь про себя. Такая глупость.
– Только заснул, так жалко будить. Может быть, я на руках его понесу? – спрашиваю я, хотя знаю, что не разрешат.
– Ну да, а я вашу сумку, – фыркает медсестра и открыв настежь окно в палате, торопит меня одним лишь взглядом.
Я не спорю. И сама хочу поскорей вернуться к детям и мужу с нашим вторым сыном. Маленький Алексей Платонович сурово хмурит свои едва заметные светлые брови, когда с тёплых мягких рук опускаю его в больничную люльку. Знаю, что расплачется вот-вот и спешу. Хватаю сумку, тороплюсь за медсестрой, что уже катит сына по длинному коридору. В лифте Алёшка начинает кряхтеть, на первом этаже уже орёт во весь беззубый рот.
– Приучила к рукам, – осуждающе говорит медсестра.
– Не нравятся ему эти кроватки, – отвечаю с улыбкой.
А чего печалиться? День такой хороший. Солнечный. И скоро я увижу Сашу с Асей, мужа и всех, кого люблю. И даже едкие замечания медсестры не могут омрачить этого счастья.
Двадцать метров по коридору, минуем две пары пластиковых дверей и выходим навстречу со встречающей нас семьёй. Алёша словно понимает, что его ждёт свобода и родной дом, затихает даже в этой ненавистной ему люльке. От шариков и цветов в руках родителей и друзей, у меня пестрит в глазах. Всё так мило, что слёзы счастья накатывают.
– Ты как? – Платон, к которому я подхожу в первую очередь.
– Лучше всех, – улыбаюсь я и замечаю, как по его щеке скользит крошечная слезинка.
Муж вскользь целует меня в щёку, вручая букет красных роз. Всё его внимание теперь обращено на новорождённого сына.
Медсестра берёт из люльки сына, чтобы вручить отцу, Яр зачем-то пытается помочь и делает шаг вперёд.
– Я сам! – одёргивает его Платон и отдаёт трость другу.
Хромая, но действительно сам и даже без помощи трости, Платон подходит к медсестре и осторожно забирает сына на руки.
Больше я не смотрю за ними. Верю, что муж справится. Он многое преодолел за столь короткий срок, чтобы на двоих ногах встретить меня и сына из роддома. Тренировался днями и ночами ходить с протезом, чтобы сейчас сделать эти несколько таких важных для него шагов.
Пока я обнимаю Асю с Сашей, как мне, кажется, прилично выросших за эти несколько дней, наши друзья и родители окружают папу с сыном.
– Дашка, давай тоже, – говорит Яр.
– Только если ты в декрет пойдёшь, – ехидно усмехается подруга.
– Моя единственная нервная клетка не выдержит второго декрета! Теперь твоя очередь! – заявляет Кольцов, вызывая смех даже у наших детей.
Один только Алексей Платонович не принимает в этом веселье никакого эмоционального участия, мирно засыпая на папиных руках.
