Эверард подумал минутку и вдруг вспомнил. Лицо его приняло глубоко сокрушенное выражение.
— Прости меня, Боже! Я бросил ваше письмо в огонь нераспечатанным.
— Можно узнать, почему? — спросил Джойс, невольно радуясь унижению своего кузена.
Меня предупредили, что вы приезжали в Фульминстер, чтобы выманить у меня денег.
— Неужели ректор имел бесстыдство написать вам это? — гневно вырвалось у Джойса.
— Нет, не ректор.
— Так что же? Я виделся только с ним. Я просто-напросто разыскивал мадам Латур.
— Я не вызываю имен. Я только объясняю. Письмо это пришло с той же самой почтой, что и ваше. Не предполагая, что вы могли обратиться ко мне по какому-нибудь поводу, не касающемуся вас самих, и оставаясь верным своему решению не иметь с вами ничего общего, я, как уже было сказано, уничтожил ваше письмо. Поверьте, я глубоко огорчен…
— Не извиняйтесь! — холодно прервал его Джойс. — Я уже не обижаюсь на такие вещи. По всей вероятности, ваша корреспондентка — эта проклятая Эммелина Уинстенлей. Можно вас поздравить с такими друзьями.
Епископ, не ответив, сделал шага три вперед и назад, нагибая голову, вдоль уставленных книгами полок. Затем остановился и кротко сказал:
— Расскажите мне факты об Ивонне.
Когда он назвал ее просто по имени, Джойс немного смягчился и вкратце изложил ему события. Эверард слушал, сурово глядя на него из-под нахмуренных бровей, и тихо произнес:
— Я отдал бы всю свою кровь до капли только за то, чтоб избавить ее от таких страданий.
— И я тоже! — молвил Джойс.
— Боже мой! Зачем я не знал этого!
— Вы сами виноваты, что не знали.
— Вы правы. Я наказан за свое немилосердие по отношению к вам.
— Не могу сказать, чтоб я жалел об этом, — угрюмо молвил Джойс.
Наступило краткое молчание. В душе обоих шла борьба. Оба были сильно взволнованы. В душе Джойса было сознание победы, сладость мести, сознание, что теперь Ивонна, несомненно, отклонит предложение помощи со стороны епископа. Он, Джойс, завоевал право помогать ей.
Неожиданно из соседней комнаты донесся ее голос:
— Идите же. Чай стынет.
Оба вздрогнули. Глаза епископа блеснули; он шагнул вперед. Но Джойс жестом остановил его.
— Мне лучше подготовить ее. Ваше появление будет для нее большим сюрпризом.
Епископ кивнул головой в знак согласия. Джойс выглянул за дверь, чтоб убедиться, что мальчишка-рассыльный уже вернулся и на своем посту, и, успокоившись насчет этого, пошел к Ивонне, оставив епископа ждать в лавке.
Она снимала с бензинки блюдо горячих поджаренных тартинок. И погрозила ему этим блюдом.
— Ну, если тартинки все сгорели — не моя вина. И — позвольте — вы же отлично знаете, что я не разрешаю вам сидеть здесь без пиджака.
Джойс, не ответив, взял у нее из рук блюдо и поставил его на стол.
— Что с вами, Стефан? — спросила она вдруг, вглядываясь в его лицо. — Что случилось?
— К вам гость, Ивонна.
— Ко мне?!
Она с недоумением посмотрела на него. И, должно быть, прочла ответ на его лице, потому что схватила его за рукав.
— Неужто Эверард?
— Да, Эверард.
Она побледнела, как смерть, и начала тяжело дышать.
— Как он ухитрился разыскать меня?
— Не знаю. Может быть, он объяснит вам.
Ивонна села у стола и приложила руку к сердцу.
— Это так неожиданно, — сказала она, как бы извиняясь.
— Может быть, вы скажете ему зайти потом? — предложил Джойс.
— Нет, нет. Я приму его сейчас — если вы ничего не имеете против, Стефан, милый. Я уже оправилась. Скажите ему, чтоб он пришел сюда. И не будьте несчастным из-за меня.
Она улыбнулась ему и протянула руку. Он взял эту руку в свои и поцеловал.
— Моя родная, милая, мужественная Ивонна! — вырвалось у него порывом. Вспыхнувшие щеки молодой женщины и благодарный взгляд были ему ответом.
Он нашел епископа разглядывающим книги на полках.
Епископ кивнул головой и пошел за ним. У подножия лестницы он остановился.
— Я полагаю, мне следует сказать вам, что я получил достоверное известие о смерти первого мужа мадам Латур. И приехал в Англию, чтоб взять ее к себе обратно, как свою жену.
Это было совершенно неожиданно. Словно ледяной ветер резнул Джойса по лицу и по душе. Надменная самоуверенность епископа принизила его, свела его значение на нет. И этот нежданный удар сразу смирил его дух, надломленный тюрьмой. Уже без всякого вызова в глазах, он повернулся, стоя одной ногой на лестнице, держась рукой за перила, и тупо уставился на Эверарда. Тот знаком попросил его идти вперед. Он машинально повиновался, поднялся по лестнице, молча повернул ручку двери и спустился снова в лавку.
Но как только он остался один, его охватил жгучий стыд за свое нравственное поражение. И такой же жгучий гнев. Ивонна свободна. Она может выйти замуж за кого захочет. Какие права на нее имеет этот человек, который прогнал ее от себя, провел два года вдали от нее, на другом конце света, ни разу даже не справившись, как ей живется? Какое право имел этот человек прийти сюда и похитить единственное сокровище, какое еще сберегла для него жизнь?
Перспектива жизни в одиночестве, без Ивонны, представилась ему как мрачный ночной ландшафт, вдруг озаренный молнией. И ему стало жутко до дрожи. Та же молния озарила для него и его собственную душу. То, что он так цепляется за Ивонну, с каждым днем, с каждым месяцем все больше, все острей нуждается в ней — да ведь это любовь.
Привычка, сосредоточенность в самом себе, мирная радость ежедневного общения, до сих пор усыпляли ее. Но теперь она проснулась от нежданного страха утраты. Он любит ее. Она свободна. Если б отстранить этого другого, он мог бы жениться на ней.
Он взволнованно шагал между грудами книг…
Мальчик, сидевший, болтая ногами, на ящике у наружного ларя, заглянул в лавку — посмотреть, что там творится. Джойс резко приказал ему закрыть ставни и идти домой. И сам уселся за каталог, заставляя себя работать. Но в голове его был хаос.
На пыльной книге, которую держала в руках Ивонна, остался отпечаток ее руки. Это немое доказательство их интимной близости страшно трогало его. Она стала неотъемлемой частью его жизни. Не отдаст он ее без борьбы — и борьба будет жестокая.
И вдруг, в самый разгар этих геройских решений, его снова кольнуло жгучим стыдом сознания своего недавнего унижения. Как он позорно спасовал перед кузеном! Он присел к деревянному столику, за которым писал, и весь дрожа, закрыл лицо руками. Разве он может бороться? Разве он — мужчина? Его душа надломлена. И стоит настоящему мужчине, ничем не запятнавшему себя, заговорить веско и с достоинством, как он спасует. Его достоинство, его вера в себя убиты всеми этими ужасными годами; их не вернет и любовь, даже та чистая любовь, которой теперь горела его душа.
