Я согласился не только потому, что меня одолела страсть к путешествиям. Отношения с моей вашингтонской подругой, с которой познакомила меня, конечно же Анна, о чем вскоре и пожалела, объявив по телефону звенящим голосом, что я плохой друг, едва узнала, что мы с Наташей спим, — так вот, отношения наши, по мере приближения к концу моего срока пребывания, делались все более нервными. Она возобновила бассейн по средам, боди-билдинг по пятницам; она не настаивала больше на том, чтобы я сопровождал ее в Кеннеди-центр, а нацепляла пышный бант, вовсе не идущий к вечернему платью, и не интересовалась, как я собираюсь коротать вечер; всплыл даже какой-то давний ее друг, композитор-авангардист, приносивший слушать свои сочинения для фортепьяно, полученные не иначе как закатыванием в рояль бильярдных шаров; участились звонки беглому мужу, с которым она, больше меня не стесняясь, вела какие-то переговоры имущественного порядка; наконец, она взяла привычку спорить по пустякам, с утомительной страстью, вскрикивая: «Зачем ты говоришь, что все знаешь». Впрочем, она долго терпела. Судите сами, вот как мы жили.
Утром она торопилась на работу, а я был вольный исследователь-артист в своем институте, в мои обязанности входило кормить котов кошачьими консервами. Полуфабрикат моего завтрака ждал меня обычно на кухонном столе. Мне оставалось выпить уже налитый стакан джюса, сунуть в микровэйв свой корн и нажать на клавишу кофеварки. Тот факт, что она примирилась со многими моими, невыносимыми для нее, привычками, отнюдь не казался мне чем-то само собой разумеющимся. Конечно, как любая женщина, заполучившая мужчину в долгое пользование, да к тому ж брошенная, она прикидывала, не подойду ли я ей в мужья. И, как всякая американка, не сомневалась, что в браке сможет изменить режим — как же иначе, ведь это будет совсем другой контракт. Но — и мне хотелось в это верить — быть может, мое поведение, так ни в чем не совпадая с поведением буржуазных американских мужчин, напоминало ей ее русское эмигрантское детство, а может быть — чем черт не шутит, — она вообще смотрела на меня, как на осколок своей далекой родины, на которой никогда не бывала.
А привычки мои были воистину ужасны. Начать с того, что по утрам я курил в постели, это в спальне-то, где все тряпичное, мягкое, чувствительно вбирающее в себя никотин. Потом, посетив сортир, я наливал себе полную ванну почти горячей воды и укладывался в нее — читать газету, и каждую проведенную мною там минуту неумолимый счетчик отщелкивал ее, Наташины, центы и доллары. Не одеваясь, в махровом халате на голое тело, я переносил свой завтрак — в гостиную, устраивался на мягком диване, врубал телевизор — но нет, не концерт Брамса по соответствующему кабелю, который она абонировала, — и уже к одиннадцати открывал первую банку «Хайнекена». Коты — самого что ни на есть сволочного подросткового возраста — скакали по мне, и я выпускал их в дверь веранды, объясняя потом Наташе, что лучше умереть стоя, чем жить на коленях. Эта цитата, разумеется, ничего ей не говорила.
Американцы относятся к сексу, как к бизнесу, политике, собственному здоровью, отношениям между собою, налогам, деньгам, — с невероятной серьезностью: слушают уроки в школе, прилежно изучают пособия. Им в голову не приходит, что есть вещи, которым научиться нельзя. Эта наивная убежденность часто подводит их, и тридцати — с лишним — летние женщины, дебютировав в университете, имевшие, как минимум, десяток бой-френдов, а потом мужа, чаще всего остаются невероятно наивными в этом смысле: у них ведь для любви отведены уикэнды, а вечера по будням — для спорта после работы. Они не задумываются над тем, что вслед за паузой в свиданиях приходится начинать все сначала, повторяя уже пройденное, и секс превращается в пустой ритуал, как курение одной сигареты с марихуаной по кругу из шести человек.
Наташа не представляла в этом смысле исключения, но довольно быстро вошла во вкус. Когда я впервые предложил ей улечься, что называется, валетом, она совершенно не понимала, чего я хочу. Я же думаю, что эта тяга зайти с перевернутой стороны шла у меня от того, что моя бедная родина осталась от меня на обратной стороне земли, под ногами, и, постоянно нося ее в сердце, я чувствовал, что в Америке живу вниз головой…
— И кроме того, у нее — везде утки, — проговорил я.
— Что такое? — насторожился Андрюша. — О чем вы?
— Даже телефон в ее кабинете — утка.
Андрюша даже притормозил.
— Вы хотите сказать, что прекраснейшая наша подруга страдает недержанием кала? Что у нее, по-русски говоря, медвежья болезнь?
— Нет же, просто тут недавно разразилась мода на декоративных уток. Ты не можешь себе представить, что эти утки попадаются у нее повсюду… И в ванне плавает утка с налитым внутрь шампунем. Похожая на подсадную.
Андрюша задумчиво смотрел на меня.
— Да, это несколько меняет дело. Сам-то я как-то не заметил. Понимаю вас, эстетичнейший. Слушайте: не поискать ли нам здесь где-нибудь ну хоть «Туборга». И ни слова о «Будвайзере», пусть аборигены сами пьют эту мочу, она хуже, чем «Жигулевское» из пивняка…
В китайский ресторан вчера нас привела национальная привязанность к пельменям после бани. С утра мы были десантированы в университетский бассейн, где насмотрелись здоровых студенческих тел, не помышлявших, казалось, о плотских утехах, лишь о рекордах в спорте; в кампус-баре под названием «Phirst» в это время подавали только оранж-джюс. Текилу, любовь к которой я прививал Андрюше методически, мы взяли в магазинчике, выбрав недорогую, «Восход Солнца». Поплутав, попали на хайвей, мимо которого здесь не промахнуться. «Утиный дворец» привлек нас названием, и мы не ошиблись: стим-дамплингс съели по три порции, хоть китайцы и считают это всего лишь горячей закуской, от утки по-пекински и свинины по-сычуаньски отказались решительно, но потребовали к текиле лимон, а запивали все холодным китайским пивом. Трапеза живо напоминала студенческую, с водкой из кармана, в чебуречной на углу Сретенки или в пельменной на Чернышевского. Из соображений экономии и тяги к перемене мест выпивания, водки мы здесь заказывать не стали, но расплатились и отправились искать поблизости вайн-стор. На хайвее алкоголя не продавали, посоветовали свернуть прочь от известного нам центра, каковым считались два квартала вокруг аляповатого здания, имитирующего Капитолий, и белого дома губернатора с полосатым флагом, торчавшим из подстриженной лужайки; мы очутились среди довольно достойных домиков, но все отчего-то кучившихся, хоть земли здесь сколько угодно. Было около четырех и совершенно пустынно, только на одном углу мы завидели фигуру негра в соломенной шляпе. Уразумев наш вопрос, он вызвался проводить. У него была добродушнейшая рожа, мелкие седые кудряшки выскакивали из-под шляпы, широкая печальная улыбка, таким в детстве мне представлялся дядя Том, владелец хижины.
