На другой стороне лежала белая коса серебряного песка. Волки выскочили и понеслись в ивняки. Оттуда вылетела пара камышовок, сороки стрекоча поднялись и заметались над лугом.
Выйдя из воды, Митя пошел по песчаной косе, глядя под ноги и чувствуя спиной солнечный жар – холодные капли на коже испарились мгновенно, солнце дохнуло пламенем, будто кто открыл гигантскую печную заслонку.
На белой поверхности песка, слегка волнистой от ветра, кулики оставили свои рунические письмена. В некоторых местах этого текста волнистый след ужа подчеркнул главное.
Что ж, лето пройдет, запрут скотину, – и пора расставаться. Волкам – в лес, ему – в город. Невозможно. Немыслимо. Институт. Люди. Лиза… Сашка…
Острой бывает тоска – острее косы, которую вчера правил на закате. Всего острее. Зачем так прекрасен мир? Зачем, за что она мучила его – не любовь, а жажда, эта невыносимая жажда любви к женщине, когда любить не дано? Тоска, тоска… Что за жизнь у него была – вполжизни, вполсилы, вполсебя?
Прижился уже к своему одиночеству. Приник к нему и им оградился, укрылся. Волками себя охранил. Казалось, тут-то мир и подался в стороны, как при рождении тело матери, и выпустил его из одиночества, и впустил в себя. И он родился – во второй раз, но подлинно. Родился, а вокруг – любовь. И стал жить.
И как все было просто. Птицы в небе. Малина в овраге. Тепло звериного тела.
А теперь, как подумаешь: разлука. Опять расставание. И тоска занесла уже свое острие, колет под сердце – чуть слышно, пока чуть слышно…
Все вокруг пело. Сияло. Ликовало. С трудом встал Митя с горячего песка, поднял над головой руку с узелком, кликнул волков и медленно пошел к воде.
Река неслась мимо – неумолимо, спокойно и быстро.
* * *
Самое странное то, что свобода бесконечна.
Прежде все было иначе: в школе уроки – тюрьма, переменки – свобода. В ИЖЛТ (надо же придумать такое название, отдает изжелта-желтым желтком) – Институте журналистики и литературного творчества – лекции – тюрьма, Арбат рядом – свобода. Кроме, пожалуй, его лекций – этого пожилого бонвивана, страстно-боязливого мужчины-мальчика. Слава богу, интерес к нему угас вместе с последней эсэмэской, посланной его буржуазной жене. Хотя, если вдуматься, что-то в нем все-таки было. Какой-то робкий росток свободы в самой глубине – бледный побег, полузадушенный городским асфальтом и веками культурных слоев. Но побег ему не удался.
А ей – удался. Она рискнула – и сорвала банк. Смела, молода, хороша – и свободна. Теперь каждая минута кружит голову сильнее глотка зеленого шартреза, и всякое занятие свободно, как полет соколка, и Тирселе – ее подлинное имя.
Самое странное то, что свобода управляет временем.
Прежде Алиса Деготь сама подчинялась времени, только времени. Плыла во времени, слушала время, терпеливо ждала, как в густых зарослях на опушке ждет ястребок, высматривая жертву. Это и дало ей свободу.
Теперь свобода подчинила себе время. Свобода писать требовала четкого распорядка. Время было построено, словно солдат-новобранец, и смирилось. Время то раздвигало пределы, то соблюдало предписанные границы и вообще вело себя скромно. Более чем.
Свобода наступала утром, с первым проблеском сознания, а ночью позволяла летать во сне.
Прогулка в утреннем парке, так рано, что с аллей Булонского леса только начинают подметать презервативы, шприцы и прочие атрибуты рабства, – но для свободной работы нужна хорошая физическая форма. Немного упражнений с шестом на детской площадке – она нашлась и здесь. Не только в Текстильщиках, но и в лесу Булонском.
Зеленый чай в кружке с розой. И вот экран ноутбука уже светится, как небо на заре, и соколок Тирселе вылетает на охоту. Солнце – прекрасно. Дождь – замечательно. А еще лучше – ливень. Град. Ветер.
Время измеряется страницами. Страницы – свободой. Наконец, утомленная той сильной, энергичной, прекрасной усталостью, которая зовет идти по улицам, встречаться с друзьями, замирать перед полотнами в музее, сидеть перед киноэкраном в черной пещере синема – вбирать, впивать ощущения, впечатления, образы, наполняя до краев чашу своего мира, – Тирселе сладко потягивается и подходит к картине.
Перед картиной она стоит вытянувшись по струнке, выдвинув вперед правую ступню и вывернув ее перпендикулярно левой, – как полагается в третьей позиции.
Так она стоит неподвижно и смотрит в глаза Лоле де Валанс, танцовщице из Валенсии.
Та улыбается. Чуть заметно, только углом рта, – но все же улыбается. И черные глаза, опаляющие страстью, – теперь Тирселе знает, что это за страсть, – сверкают все так же свысока.
«Да, высоко мастерство, – говорят строгие глаза испанки. – И еще выше – искусство. Поднимайся! Ведь ты свободна!
А сегодня – новое: «Ты – наша девочка». Сегодня это мелькнуло в черных очах впервые. Нет, не показалось – было!
Если бы не сладкая усталость от сделанной работы. Если бы не новая уверенность, не благодарность своему дару. Если бы не высота, на которую удалось сегодня подняться… Если бы не этот новый взгляд испанки. Цыганки?
Она бы не выдержала. Она бы умерла – не заболела на год, прикованная к постели, как в детстве, когда отец ушел от нее, – нет, умерла бы.
Потому что, оглянувшись на шорох за спиной, – к счастью, гордо выпрямленной в работе, как у женщины на картине, – она увидела: отец пришел. Вот он. Здесь, в этой пустой комнате, наполненной апельсиновым светом предвечернего солнца.
Только она-то была уже не Алиса. Не девочка. К той он так и не вернулся. Теперь она была Тирселе – и свободна.
Она спокойно и ясно улыбнулась ему прямо в лицо, и складка на его загорелом лбу разгладилась. Глаза из серых мгновенно стали голубыми, радостными. Расправились напряженные плечи, и она увидела: отцу, как всегда, хорошо. Плохо ему никогда не было. Вряд ли он вообще знал, что такое тоска. Он не ведал страдания, ее отец, – только злился иногда. Недолго, но отчаянно. А потом все быстро проходило. И снова наступало счастье. То самое счастье, которого он лишил ее уходя. Без которого она заболела.
Болезнь состояла в том, что целый год она привыкала жить в темноте своей незрелой души, в мире без солнца, под серым небом Текстильщиков – рынков, станций метро, ларьков и мусора.
А привыкнув, из постели ринулась на свободу – злобно, решительно, как крысенок из живоловки, – в школу – учиться, в стрип-клуб – за деньгами на образование, за пропуском в другую жизнь. В другую среду – нет, не просто к деньгам: она быстро смогла отличить мух от котлет, – а в ту недоступную, ту замкнутую – артистическую, научную, высокомерную, – ту, что теперь осталась для нее где-то далеко внизу, словно туманная долина реки для парящей под солнцем птицы – Тирселе, маленького соколка.
