— Посиди немного.
Я сел в стоявшее рядом кресло, и мы некоторое время молчали. А потом я спросил:
— Вас что-то беспокоит?
— Да, — сказал он, — меня ты беспокоишь. Ты изменился, стал очень замкнутым. Я не хочу лезть тебе в душу, но от того, что ты будешь морить себя голодом, никому лучше не будет.
Я не стал с ним спорить. Просто ответил, что постараюсь исправиться. Он снова вздохнул и ворчливо заметил:
— Если не согласен, так и скажи, я не обижусь.
— Я знаю.
Он снова вздохнул, покачал с укоризной головой, а потом произнес, задумчиво глядя в окно, на кружившие за стеклом редкие снежинки.
— Помнишь, я как-то рассказывал тебе об одном знакомом, своем однокашнике, спортсмене. Он одно время был очень известен в своих кругах. Умница, чемпион. Встретил его недавно на улице. Не узнал сначала, зрение подвело. Он сам окликнул, поздоровался, разговорились. Давай говорит, в кафе зайдем, посидим встречу отметим. Я согласился, а потом пожалел. Карьера у него спортивная в прошлом. Да и не только карьера, и семья как выяснилось в прошлом, и дети, и друзья. Совсем потерялся человек в жизни. А ведь, какие надежды подавал. А сейчас опустился, сидит и только одну рюмку за другой опрокидывает. Да жалуется, не понимает, почему его все оставили. Брат родной говорит, был в городе, не заехал. У приятелей ночевал, а ко мне, крови родной, даже не заглянул. И ведь, как ему скажешь, что кровь свою, ты уже так спиртным разбавил, что и сам забыл, кто тебе родной, а кто на дно тянет. Но знаешь, вот все равно не могу я на него смотреть глазами посторонних, видеть в нем пропащего человека, хоть и не общаемся уже очень давно. Да и пути наши разошлись быстро. Гляжу на него и перед глазами по-прежнему мальчишка стоит, друг детства с которым одну тарелку каши на двоих делили, по заборам вместе лазили, да в футбол гоняли. Он, ведь, одно время даже со мной на занятия по рисованию ходил за компанию, чтобы поддержать. Хотя рисовать вовсе никогда не умел. Вот только таким я его помню с мечтами его детскими, надеждами. Глазами вижу, что другим стал человек, а душой не принимаю этого. И больно мне за него, и жалко того пацана, что, наверное, по-другому свою жизнь представлял, а оно вон как вышло. И чем помочь не знаю. Он то считает, что все с ним в порядке, просто жизнь такая подлая. Что скажешь?
Карандаш посмотрел, ожидая ответа, но я не успел ничего сказать, как со стороны кухни раздались страшный грохот и звон. Там явно произошло что-то нехорошее, и я с ужасом вспомнил про все еще кипевшие на плите макароны. В моем мгновенно воспалившемся воображении предстала разгромленная неведомой силой кухня, после чего я, сорвавшись с места, рванул туда. Реальность была немногим лучше, того, что я себе представил. Я застыл на пороге не в силах двинуться, потрясенный открывшейся мне картиной. Взорвалась кастрюлька с макаронами. Взлетев к потолку, крышка оставила на нем темное пятно, вокруг которого живописно свисало нечто длинное, наподобие водорослей. Потом она, видимо, срикошетила на посудную полку и разметала стоявшие там стопкой тарелки и стаканы по всей кухне. Немногие из них благополучно пережили это испытание и на полу укоризненно поблескивали осколки разбитой посуды. По кухне стлались клочья влажного пара, который продолжала генерировать, все еще стоявшая на огне кастрюлька и пахло прачечной. Мне тут же остро захотелось, чтобы потолок вместе со свисавшими с него макаронами, другая их часть была не менее живописно раскидана по стенам, немедленно рухнул, погребя под толстым слоем цемента мою невезучую голову. Пока я стоял, вцепившись в косяк, созерцая учиненный разгром и пытаясь осознать масштаб катастрофы, подоспел Карандаш. Я повернулся, чтобы задержать его и пробулькал:
— Не надо, не ходите. Я тут сам…
Но он решительно протиснулся мимо меня и также застыл на пороге, оглядывая свою разнесенную вдребезги кухню. Мне не видно было его лицо, но от мысли, что он может снова загреметь в больницу от расстройства, почувствовал такую дурноту, что затошнило. Я снова с трудом захрипел, чуть не плача от огорчения, что, мол, извините, я не хотел. Но тут Карандаш вдруг стал издавать такие странные звуки, что у меня от ужаса похолодели пальцы. Мне показалось, что он начал задыхаться, и только спустя какое-то время, не в силах поверить тому, что слышал, сообразил, что Карандаш попросту смеялся. Сначала он пытался сдерживаться, но смех рвался из него наружу, и скоро он хохотал, прижав к животу руки. Я предпочел страдать молча: вот, ведь, дурак и бестолочь, не мог сообразить, что под крышкой будет копиться пар. Немного справившись со смехом, Карандаш, утирая слезы, повернулся ко мне.
— Ооох! — простонал он. — Это надо же! Макароны — в скороварке!
Он снова было засмеялся, но тут же осекся и быстро спросил, что со мной. Мне пришлось помотать головой, говорить я не мог. Грудь сдавило болью, я схватился за сердце и съехал по косяку на пол. Карандаш бросился за водой. Сделать это было не просто с учетом того, что большая часть стаканов была благополучно уничтожена и, по-моему, единственную целую чашку ему пришлось выуживать из-под стола. Он набрал в нее воды, накапал лекарство и заставил выпить остро пахнувшую ментолом жидкость. Она холодком пробежала по внутренностям и слегка ударила в голову. Почти сразу полегчало, боль отступила, и я смог вздохнуть. Карандаш опустился рядом со мной на корточки и внезапно ласково, как маленького, погладил по голове. Взгляд у него был сочувственный и очень добрый. Я чуть не разревелся.
— Брось, — сказал он. — Не переживай. Это такая ерунда. Это я виноват, должен был тебя предупредить, что скороварка сломана. Да еще и заболтал. Тебе уже лучше?
Я кивнул, и он осторожно потрепал меня по плечу, пробормотав вполголоса:
— Какой ты еще ребенок, однако.
Я хотел возразить ему, что уже давно не ребенок, очень давно. Так что иногда сам не верил, что когда-то им был, но промолчал. А он добавил:
— А посуду мы новую купим, не проблема. И макароны отскоблим. Кастрюлю выкинем. Хотя, нет! Знаешь, что, — из уголков глаз у него побежали лучики морщинок. — Пожалуй, оставим, если ты не против. Для поднятия настроения, давно я так не смеялся. Ты уж прости. Не смогу теперь на нее спокойно смотреть.
И он снова начал посмеиваться, все громче и громче. Я и не заметил, как стал подхехекивать ему от накатившего на меня чувства глубокого облегчения. Хотя было еще довольно неловко. Потом мы с Карандашом отскребли со стен и потолка макароны, смели осколки и расставили на места уцелевшую в катаклизме посуду. Коварная крышка нашлась в дальнем углу, валялась там сиротливо и скромно, будто и не натворила столько дел. Да и не натворила, если бы я ей в этом не помог, по своей глупости. После этого я перестал отказываться от помощи Карандаша в готовке и строго следовал его советам, осваивая кулинарные азы. Научился варить даже супы, хотя борщ мне долго не давался. Выходил какой-то жидкий и безвкусный.
— Это потому, что ты торопишься, — осаждал меня Карандаш. — Не спеши все сразу закинуть, постепенно, дай каждому овощу потомиться в свое удовольствие…
Ему тоже доставляло удовольствие меня учить. Он располагался за столом со свежей газетой и чашкой травяного отвара. И из этого командного пункта руководил моими действиями, поправляя и советуя, когда надо. Попутно делился новостями, зачитывал интересные статьи, что-нибудь рассказывал.
Кстати, Йойо, когда я поведал ему про свое большое кулинарное фиаско, долго хохотал. Потом сказал, что ни секунды не сомневался во мне, в моем таланте весьма своеобразно развлекаться и поддерживать бодрость духа в окружающих. И он очень рад, что я не посрамил репутацию отчаянного и бесшабашного парня, способного на любое безумство. Я, конечно, посмеялся вместе с ним. Однако, заметил, что в тот момент мне было совсем не так весело. На что Йойо ответил в своей обычной манере:
— Это потому, Хьюстон, что, будучи наивной лесной зверушкой, ты слишком озабочен условностями бренного бытия и не можешь воспарить над водоворотами житейских мелочей, чтобы с высоты незамутненного разумом сознания, подобно скользящей по воде тени свободного в своем движении буревестника, наплевать на неизбежные казусы повседневности.
